— Ленин последним выступал?

Старшов где-то слышал о речи с броневика. То ли в окопах, то ли в госпитале. Слухи бродили по России, как души погибших, нашептывая, пугая, на что-то надеясь. И в Леониде бродили тоже, брагой бродили, творя что-то новое незаметно для него самого, и сейчас вдруг хмелем ударили в голову.

— Так ведь сперва приветствовали. От имени Временного, товарищи по партии. Потом — меньшевик какой-то, помню еще, солдат о деревне говорил. Ну, а Ильич с речью обратился, когда все отговорили. — Илья Антонович усмехнулся. — Понял я тебя, Старшов, понял. Значит, хочешь сказать, что и кадеты его приветствовали? Да, выходит, что так. Почетный караул на перроне был построен, офицер саблей салют махал. Только что из того? Тогда товарищ Ленин им верил.

— Так не товарищ Ленин рапорт кадетам отдавал, а кадеты — Ленину. Значит, это они ему верили, а он мог и не верить. Ну-ка, сам пораскинь, Илья Антонович.

Затырин молчал. Думал он неторопливо, основательно, и Старшов его не торопил. Он и сам-то не понимал, что происходит, но встреча на Финляндском вокзале, о которой почему-то вспомнил хозяин, стала для него понятной: Ленина ожидали прежде всего—с надеждой. А потом… Потом был темный для Старшова провал, ночь в октябре, до которой он не доехал, и Декрет Совнаркома, объявлявший кадетов врагами народа. От торжественного сабельного салюта командира почетного караула до политической анафемы — за полгода…

— Я — большевик, рабочий человек, я ничего скрывать не хочу, — Затырин почему-то решил встать при этих словах, но глядел не на Леонида, а в стол. — Военрук ты, Старшов, хороший, тут и спору нет. Знающий, твердый, с опытом, с характером. И постоялец, как говорится, лучше не надо. Тихий, вежливый, водки не пьешь, бабами, извиняюсь, не интересуешься. Дочку, вон, мою так ни разочка и не потискал, она уж и матери жаловалась: «Я, мол, специально ему дверь отворяю».

— Ты не отвлекайся, Илья Антонович.

— А я и не отвлекаюсь, тут все — в одну строку. И написано в той строке одно слово: «чужой». А вот претензий у меня к тебе нет, Старшов, никаких претензий, кроме, может, одной попыточки. Ну ладно, в объяснении я напишу, что мы характерами не сошлись. И ты это подтверди, если спросят. Дескать, невыносимый у Затырина характер.

Затырин вздохнул, посуровел и сел на место, все так же глядя в стол.

— Опять — в офицерский резерв?

— Нет, — Илья Антонович впервые поднял глаза, и Леонид подивился растерянности его взгляда. — Я тебя от товарища Дыбенки получил, я тебя товарищу Дыбенке и отошлю. С благодарностью в письменном виде.

— Но почему вдруг, Илья Антонович, почему? Мы неплохо сработались, отряд не жалуется…

Старшов замолчал, лицо его вытянулось, огрубело, обозначив жесткие скулы. Он не хотел никаких перемен, он уже понял основной закон этого времени — «лучше прежнего не будет» — и страшился всего нового.

— Почему? — Затырин вздохнул и опять опустил глаза. — Потому что переспоришь ты меня однажды, Леонид Старшов. Чую, что переспоришь, ребята рассказывали. А тогда мне — не жить.

Через неделю Старшова откомандировали в распоряжение Дыбенко. Без всяких объяснений, но с пространной благодарностью. Он прибыл «в распоряжение» в тот же день, однако Дыбенко его не принял. Насколько Леонид понял, Павел Ефимович получил задание, связанное с предстоящим открытием Учредительного собрания чуть ли не от самого Ленина, и тут уж было не до бывшего военрука. Его прикрепили к столовой, определили ему место в караульном помещении, но ничего не поручали, не приказывали и вообще вроде бы забыли о нем. Все были очень озабочены, неразговорчивы и недоступны; промаявшись в полной неопределенности трое суток, Старшов проявил настойчивость и отловил-таки Железнякова.

— Да некогда мне тобой заниматься, Старшов. Тут, понимаешь, вот-вот такое может произойти, что — ахнем.

— Я откомандирован в распоряжение Дыбенко. Между прочим, с благодарностью. И хочу доложить лично.

— Настырный ты мужик, Старшов, — вздохнул Анатолий. — Ну, куда тебя? Со мною сочувствующую молодежь агитировать? Так ведь насчет благодарности — это в одной бумажке. А в другой сказано: «момент разъясняет неправильно». Значит, нельзя тебе агитацию доверять.

— В какой другой? — опешил Старшов. — Что дали, то я и передал. Объяснение Затырина, приказ о благодарности.

— Всякое объяснение свою тень имеет, — Анатолий весело улыбнулся. — Умный-то ты умный, а кумекать не умеешь. Учись, пока швартовы не отданы.

На том они и расстались, однако на следующий день Железняков сам разыскал Леонида.

— Вот тебе мандат, адрес там указан. И вот тебе пакет от Дыбенко. Найдешь на линкоре Арбузова, передашь пакет в собственные руки и добьешься, чтоб Арбузов двинул вооруженный отряд к Таврическому дворцу не позднее третьего января.

— А если не добьюсь? — хмуро поинтересовался Леонид, пряча пакет за пазуху.

— Если не добьешься, Гарбуз тебя за борт выбросит. В лучшем случае.

— А в худшем?

— Хлопнет, — не задумываясь, сказал Анатолий.

И безмятежно улыбнулся.

Скупо освещенный линкор был молчалив и огромен, как айсберг. Даже когда окликнули с катера, который Старшов выбил с огромным трудом, долго размахивая мандатом, там ответили не сразу.

— Кто такие?

— Да тут какой-то. С мандатом от Дыбенко.

— На хрена?

— Давай, братишка, давай. Дело у него до Гарбуза.

— В шляпе дело?

— В бекеше. Военрук из бывших.

— Ладно, скажу Гарбузу. А там — как решит.

Катер успел пришвартоваться, пока вернулся вахтенный:

— Проходи, бекеша.

Леонид поднялся на борт. Трое матросов обступили его, изучающе разглядывая. В сумерках лиц было не разобрать, но Старшов уже не торопился. Дал поизучать себя, ожидая вопросов. Однако никаких вопросов не последовало, и он вынужден был напомнить:

— Мне к товарищу Арбузову.

— Товарищи в Смольном заседают. А здесь — граждане свободной республики. Сдай оружие.

Леонид молча протянул револьвер, вахтенный сунул его в карман бушлата, ни слова не сказав, загрохотал по палубе. Спустились по трапу, долго шли коридорами. Матросов встречалось много, но все расступались, равнодушно провожая взглядами. Наконец сопровождающий остановился, ткнул пальцем в закрытую дверь и неторопливо пошел назад. Старшов почему-то обождал, пока он не скрылся за поворотом, почему-то одернул и расправил бекешу и только после этого распахнул дверь.

В большом, с нависающим потолком кубрике народу оказалось немного: все умещались за столом. Вздрагивающий свет электрической лампочки с трудом пробивался сквозь густые слои махорочного дыма. Запомнив слова вахтенного, Леонид сказал:

— К гражданину Арбузову.

И протянул мандат здоровенному моряку. Однако тот отстранился, и мандат взял худой, невзрачного вида матрос в накинутом на узкие плечи бушлате. Это несколько озадачило Леонида: после многозначительного предупреждения Железнякова и строгого приема у трапа он ожидал встретить громилу Гарбуза с пулеметными лентами через могучую грудь, а перед ним сидел аккуратно причесанный чахоточного вида матросик едва ли не первого года службы.

— Опять Дыбенка объявился. Присаживайся, гражданин… — он заглянул в мандат, — Старшов. Что тебе велено?

— Пакет гражданину Арбузову. Лично.

Он еще раз перепроверил, кто из матросов носит эту фамилию и кого все именуют Гарбузом, потому что в речи невзрачного не было и намека на украинский акцент. И опять тот же чахоточный протянул руку. Старшову пришлось верить жесту: требование предъявить документ здесь было опасно, это он уже понял.

— Вслух читай, Гарбуз, — потребовал рослый.

— Если вслух зачитаю, курьера убрать придется.

— Не впервой.

— А если он безвинный? Может, товарищи Дыбенки вас так ничему и не научили?

Не ожидая ответа, Арбузов углубился в чтение письма, которое достал из конверта, предварительно изучив сургучную печать. Читал очень внимательно, неспешно, матросы молча дымили махоркой, а Старшов едва ли не впервые в жизни переживал состояние, близкое к ужасу. Ему не единожды случалось испытывать страх, но то бывало в боях, и он научился подавлять его, потому что всегда ощущал долг перед теми, кого вел за собой, кто вверял ему свои жизни. А здесь, в полутемном прокуренном кубрике, он почувствовал себя жертвой хозяев, каприз которых — нет, даже не каприз, поскольку и сам-то каприз есть проявление человеческое, а некое абстрактное, вне-человеческое решение, продиктованное непонятной, механической целесообразностью, — способен враз перечеркнуть его жизнь без всякого повода, просто так, по одному слову или движению бровей. И сопротивление тут бесполезно, как бесполезна мольба на эшафоте. Сердце его сжалось, а он не решался глубоко вздохнуть и, чтобы снять дикое напряжение, протянул руку, взял со стола кисет с махоркой и клочок газеты и начал сворачивать цигарку, больше всего на свете боясь, что руки его задрожат. Но ему удалось не уронить ни крошки, свернуть цигарку, и тут рослый матрос, кисет которого он стянул со стола, чиркнул зажигалкой, продолжая глядеть на него с угрюмым удивлением. Леонид прикурил, затянулся, сердце отпустило, и он огляделся. Арбузов смотрел на него задумчиво и серьезно, последняя пара матросов, сблизив головы, дочитывала письмо.