С этого дня для Жильбера началась новая жизнь. Он скоро перенял местные обычаи в манере одеваться, в еде, в организации дня. Он регулярно принимал ванну, спал на мягкой постели, оценил по достоинству вкус восточных фруктов, и теперь ему любопытно было узнать, что сказали бы его родственники в далекой Нормандии в Эссейли, если бы они хоть одним глазком могли увидеть ту роскошь и комфорт, к которым он уже успел привыкнуть.

Но это была всего лишь одна сторона медали. Скоро он познакомился и с другой.

Жильбер узнал, что жизнь рыцаря в Святой земле проходила в основном или в сражениях, или приготовлениях к следующей кампании. В королевстве вот уже несколько лет царило видимое спокойствие, но он не мог без содрогания слушать рассказы Филиппа о последнем нападении сарацин[50], когда со стороны Египта пришла огромная армия и в Бланш-Гарде закрыли ворота и постоянно ожидали атаки врагов, которой, к счастью, удалось избежать: христиане нанесли удар первыми и застали мусульман врасплох у Монгиссарда, разгромив их армию и уничтожив всех, до последнего неверного.

Год, проведенный в Бланш-Гарде, выдался на редкость удачным. Оглядываясь назад, в прошлое, Филипп думал, что этот год стал самым счастливым из всех, проведенных в Леванте. В первый раз в жизни ему не было одиноко – он обрел друга. Теперь с ним всегда был Жильбер, и они вместе практиковались на мечах и копьях во дворе замка под пристальным надзором сира Хьюго, или выезжали с соколами на охоту в окрестностях крепости, или наносили визиты соседям и принимали у себя бесчисленных гостей.

Филипп постепенно очень привязался к Жильберу. Иногда его, правда, раздражала медлительность друга, но скоро он обнаружил, что Жильбер далеко не глуп, и Филипп принял его таким, как он есть. Он нашел в нем верного и надежного товарища, может быть, немного пессимистичного и склонного видеть во всем темную сторону, но поскольку Филипп сам иногда бывал излишне оптимистичен, то этот союз как нельзя более пошел ему на пользу. И реальный, земной Жильбер, несмотря на восточные одежды, которые в скором времени пришлись ему по вкусу, все еще оставался таким же тощим и неуклюжим, с такими же длинными руками и ногами, как и в первый день его встречи с Филиппом. В этом он не менялся. Но стоило Жильберу сесть на коня, как он вдруг весь преображался до неузнаваемости. Во всей его фигуре появлялось столько легкости и грации – просто прирожденный, великолепный наездник, инстинктивно чувствующий лошадь.

Правда, Жильбер всегда понимал и признавал, что до Филиппа ему далеко.

За минувший год Филипп возмужал и из подающего надежды оруженосца и молодого рыцаря превратился в настоящего воина, мощного, сильного бойца, которого знатоки считали одним из самых искусных фехтовальщиков на мечах на всех рыцарских турнирах королевства. Возможно, он не был пока первым из лучших, но уже выиграл зимний турнир в Аскалоне, а на Рождество был побит противником только в финальном поединке сильнейших рыцарей Иерусалима.

В Леванте миновала короткая, неприветливая зима; весной голые холмы покрылись ковром цветов, воздух наполнился бодрящей свежестью, и несколько недель христиане наслаждались самым прекрасным из всех времен года в Святой земле.

Но впереди еще оставались длинные, утомительные месяцы восточного лета. Скоро солнце убило своим зноем цветы на прежде зеленых холмах. Воздух утратил свежесть и душной бестелесной массой заполнил пространство между горбатыми холмами и расстилающимися у их подножия равнинами.

Земля, опаленная зноем беспощадного солнца, приобрела коричневатый оттенок, скованная серебристым кольцом сияющих гор. С юга поднимались облака черной пыли, несомые горячим ветром Хамсин[51]. Любое движение, когда дул Хамсин, – а это время занимало до пятидесяти летних дней, – доставляло человеку мучения, а уж путешествия и поездки верхом становились просто невыносимой пыткой: зной, пыль и докучливые насекомые.

И все-таки Филиппу казалось, что нынешний год по сравнению с предыдущим был полон веселья, радостных событий и приятных неожиданностей. Жильбер все еще не мог надивиться той роскоши, в которой теперь проходила его жизнь, бесконечной череде торжеств, праздников и увеселительных мероприятий. Но мало-помалу он начал воспринимать как должное белоснежные простыни, ежедневные ванны, золотые и серебряные столовые приборы, странные экзотические фрукты и блюда, великолепие мозаичных полов, цветистые дорогие занавеси и красивую, удобную мебель. Он выучил имена всех частых гостей Бланш-Гарде, смуглых, загорелых людей в тюрбанах и бурнусах и их горделивых дам, красующихся в туниках[52], расшитых золотой нитью, с вызывающе-яркими румянами на лицах и жеманными манерами и поступью.

Лишь много позже Филипп понял, почему завоеватели и нынешние хозяева Святой земли ведут себя так, и только так. Рыцари-крестоносцы постоянно осознавали висящую над ними угрозу смерти и поэтому старались проводить свободные от военных занятий часы как можно более весело. В городах Востока, за границами королевства, Саладин, будто притворившийся спящим кот, наблюдающий за резвящимися мышами, понемногу собирал силы для решающей атаки, ожидая своего часа, чтобы напасть на христиан.

Теперь он был готов к наступлению и только искал какого-нибудь предлога, чтобы расторгнуть мирный договор и направить свои войска вперед, через горы, в равнины Леванта, и, разрушая замки, вторгнуться в самое сердце христианских земель.

Ужин в Бланш-Гарде был почти закончен. Сир Хьюго сидел под балдахином, а справа и слева от него расположились Филипп с Жильбером. Этим вечером в замке не было гостей. Филипп рассказывал отцу о прошедшем дне: они с Жильбером выезжали на охоту с соколами.

Вдруг со стороны ворот раздался тревожный звук трубы. За столом сразу же наступила тишина: слуги и солдаты, оживленно болтающие после сытного ужина, насторожившись, умолкли. Сир Хьюго поставил бокал вина и озабоченно посмотрел на Филиппа; брови на его загорелом лице вопросительно поползли вверх.

– Может, просто запоздалый путник? – предположил Жильбер, чувствуя себя неловко среди наступившего молчания.

Сир Хьюго помотал головой. Филипп ощутил внезапную тревогу и в волнении даже попытался привстать. Но тут же под взглядом сира Хьюго опустился назад в кресло. Почему-то ему показалось, что в звуке трубы было что-то особенное, будто он напоминал тяжелое дыхание утомленного долгой дорогой человека, принесшего дурные вести. Чепуха, решил он про себя, но все же чувствовал, что труба играет каждый раз по-новому, и в каждом звуке он улавливал особые, только ему понятные ноты, будто труба была живым существом, изливающим свои чувства в переливах позывных.

За ширмой в дальнем конце комнаты послышались голоса, занавеси на входе откинулись. Слуга отступил в сторону, и в трапезную ворвался человек в королевской ливрее, быстрыми шагами устремившись к возвышению, где сидел сир Хьюго. В походке его чувствовалась усталость, будто этот человек провел в седле целый день. Одежда его была покрыта плотным слоем пыли, а все лицо покрыто грязными разводами, которые появлялись, когда человек стирал с лица пот.

Сир Хьюго вскочил на ноги так быстро, что уронил свой стул, и грохот падающего дерева зловеще прозвучал в тревожной тишине комнаты. Он молча протянул руку и взял протянутый ему гонцом сверток пергамента.

– От короля, сеньор барон, – сказал человек и учтиво отступил назад, сразу вдруг как-то обмякнув – плечи его опустились, на лице появилось расслабленное выражение, говорящее, что он исполнил свой долг и теперь нуждается в отдыхе.

Сир Хьюго метнул взгляд на большие красные печати на послании и махнул рукой слугам:

– Вина и еды этому человеку, – коротко приказал он и твердой рукой сломал печати.