Я вздрогнул, чувствуя, что теряю сознание; чтобы как-то приободриться, закурил: снотворное оказалось слишком сильным, я от него был сам не свой; впрочем, мои предыдущие перестали на меня действовать – положение складывалось безвыходное. Чета пенсионеров топталась на месте, медленно поворачиваясь по кругу, супруг, как по мне, слегка хорохорился; не находя, кому бы конкретно улыбнуться, они обводили улыбкой весь окружающий мир. В прежней жизни они, наверно, были мелкими торговцами – ничего другого не придумаешь. Услышав свое имя, члены нашей группы поочередно подходили к сопровождающей, получали ключи, поднимались в номера – словом, рассеивались. Мы могли позавтракать прямо сейчас, напоминала тайка звонким поставленным голосом, могли отдохнуть – по желанию. Так или иначе, в четырнадцать часов – прогулка по кхлонгам[3], встреча в холле.

Широкое окно моего номера выходило на скоростную магистраль. В половине седьмого утра движение по ней было интенсивным, однако сквозь двойное стекло до меня доносился только слабый гул. Фонари уже погасли, а сталь и стекло еще не засверкали дневным солнцем – город сейчас был равномерно сер. Я заказал дежурному двойной эспрессо и заглотал его с эффералганом, долипраном и двойной дозой оциллококцинума, затем лег и попытался закрыть глаза.

Неясные формы с назойливым жужжанием медленно двигались в замкнутом пространстве; может, это были землеройные машины, а может, гигантские насекомые. Поодаль стоял человек в белом тюрбане и белых шароварах; в руках он держал короткую турецкую саблю и с большой осторожностью проверял остроту клинка. Вдруг воздух сделался красным и вязким, почти жидким; прямо перед глазами у меня потекли капельки конденсата, и я понял, что вижу всю сцену через стекло. Человек лежал теперь на земле, придавленный невидимой силой. Машины – несколько экскаваторов и маленький гусеничный бульдозер – сгрудились вокруг него. Экскаваторы дружно взмахнули шарнирными лапами и разом обрушили ковши на человека, разрубив его тело на семь или восемь частей; голова же дьявольским образом продолжала жить, бородатое лицо кривилось недоброй усмешкой. Тогда вперед подался бульдозер и раздавил ее, как яйцо; мозг вперемешку с раздробленными костями брызнул на стекло в нескольких сантиметрах от моего лица.

Проснулся я около полудня, в комнате глухо жужжал кондиционер, голова болела немного меньше. Лежа поперек широченной кровати king size, я думал о предстоящем маршруте и о том, как все сложится. Бесформенная пока еще группа превратится в живое человеческое сообщество; сегодня во второй половине дня мне надо будет начать определяться, а прямо сейчас уже выбрать шорты для прогулки по кхлонгам. Я остановился на модели из синей джинсовой ткани, средней длины, не слишком облегающей, и футболке Radiohead; затем сунул в рюкзак кое-какие вещицы. В ванной я с отвращением осмотрел свое отражение в зеркале: натянутое, скованное лицо бюрократа трагически контрастировало с выбранной одеждой; я выглядел ровно тем, кем был на самом деле: сорокалетним чиновником, на период каникул рядящимся под юнца. Тьфу! Я подошел к окну и раздвинул шторы. С двадцать седьмого этажа открывался поразительный вид. Налево меловой скалой, разлинованной черными горизонтальными полосками окон, наполовину скрытых балконами, высилась громада отеля “Мариотт”. Солнце стояло в зените, контрастно подчеркивая плоскости и грани. Прямо передо мной сверкало бесчисленными бликами хитроумное сооружение из конусов и пирамид голубоватого стекла. На горизонте ярусами ступенчатой пирамиды громоздились гигантские бетонные кубы отеля “Гран Плаза Президент”. Справа, за трепещущей зеленой гладью парка Лумпхини, выступали, словно части охряной цитадели, угловые башни “Дусит Тхани”. И сверху – идеально голубое небо. Я медленно выпил “Сингха Голд”, размышляя о том, что все уходит безвозвратно.

Внизу в холле сопровождающая проводила перекличку, раздавая талоны на завтрак. Так я узнал, что двух вертихвосток зовут Бабетт и Леа. У Бабетт были светлые вьющиеся волосы: не то чтобы вьющиеся от природы – скорее завитые; еще у мерзавки была красивая грудь, отчетливо видная сквозь прозрачную ткань блузки с этническим принтом, полагаю, от “Труа Сюис”. Брюки той же материи отличались такой же прозрачностью, сквозь них отчетливо просвечивали белые кружева трусиков. У черноволосой, тоненькой, как нитка, Леа плоская грудь компенсировалась выпуклостью ягодиц, подчеркнутой черными велосипедками, и агрессивно торчащими под канареечным топом сосками. На щелке пупка блестел малюсенький бриллиант. Я внимательно изучил обеих шлюшек с тем, чтобы позабыть о них навсегда.

Раздача талонов продолжалась. Сон – так звали гидшу – выкликала всех по именам, меня от этого с души воротило. Твою мать, мы ж не в детском саду. Я было обрадовался, когда она назвала пенсионеров по фамилии: “месье и мадам Лоближуа”, однако она тут же с лучезарной улыбкой добавила: “Жозетт и Рене”. Невероятно, но факт. “Меня зовут Рене”, – подтвердил супруг, не обращаясь ни к кому конкретно. “Вот не повезло”, – буркнул я. Жена бросила на него усталый взгляд, который следовало понимать как: “Замолчи, Рене, ты всех раздражаешь”. Я вдруг сообразил, кого он мне напоминает: господина Плюса из рекламы печенья “Бальзен”. Может, это он и был? Я обратился к его жене: не доводилось ли им в прошлом сниматься на вторых ролях? Нет, никогда; оказалось, они колбасники. Да, похоже, между прочим. Итак, весельчак наш держал некогда колбасную лавку (в Кламаре, уточнила супруга), скромный магазинчик, где отовариваются лишь бедняки, перед которыми он и щеголял своими пируэтами и остротами.

Затем следовали еще две супружеские пары, невыразительные внешне и, вероятно, как-то связанные между собой. Может, уже отдыхали вместе? Или познакомились за брекфастом'? На этой стадии путешествия не разберешь. Первая пара была наиболее несимпатичной. Супруг слегка напоминал Антуана Вештера[4] в молодости, если такое можно вообразить, но только шатен и с аккуратно подстриженной бородкой; в сущности, он напоминал не столько Антуана Вештера, сколько Робин Гуда, хотя чувствовалось в нем и что-то швейцарское или, вернее сказать, что-то отсылающее к Юрскому региону. Одним словом, никого он не напоминал – просто обыкновенный кретин. Не говоря уже о жене: серьезная, в комбинезончике, добропорядочная молочница. Наверняка эти двое уже произвели на свет себе подобных, подумал я; оставили, небось, ребеночка у бабушки с дедушкой где-нибудь в Лон-ле-Сонье. Вторая пара, постарше, не производила столь глубокого впечатления безмятежности. Он, тощий, усатый, нервный, представился мне как натуропат и, видя мое невежество, пояснил, что врачует травами и другими натуральными, по возможности, средствами. Она, невысокая, сухонькая, работала в социальной сфере, занималась в Эльзасе трудоустройством лиц, имеющих судимость; вид у обоих был такой, будто они не трахались уже лет тридцать. Супруг, похоже, расположился побеседовать со мной о пользе натуральных препаратов; почувствовав, что не вынесу продолжения разговора, я отошел и присел на ближайшую банкетку. Отсюда мне были не слишком хорошо видны оставшиеся участники группы, наполовину скрытые за четой колбасников; мужчина по имени Робер – пятидесятилетний жлоб с необъяснимо суровым выражением глаз; затем женщина таких же лет с обрамленным черными кудрями недобрым, умным и одновременно вялым лицом – она звалась Жозианой; и, наконец, женщина помоложе, лет двадцати семи, не больше, незаметная – она с собачьей покорностью следовала за Жозианой и именовалась Валери. Ладно, разберемся по ходу дела, время есть, мрачно бухтел я себе под нос по дороге к автобусу. Я заметил, что Сон, не отрываясь, смотрит на список пассажиров. Лицо ее напряглось, губы непроизвольно шептали какие-то слова, в них угадывалось смятение, чуть ли не страх. Вместе с ней нас было тринадцать; таиландцы в некоторых отношениях очень суеверны, больше даже, чем китайцы; в нумерации этажей и домов им случается перескакивать с двенадцатого на четырнадцатый, лишь бы избежать числа тринадцать. Я сел на левую сторону в центре салона. Во время групповых поездок экскурсанты, как правило, осваиваются очень быстро: для спокойствия важно только пораньше занять место и держаться его, можно даже положить на него какие-нибудь свои вещи – словом, обжить.