– Я вам сейчас же верну, – сказала она.

– Оставьте у себя, скорее всего, мы больше не встретимся с москитами; сдается мне, они не жалуют морское побережье.

Она поблагодарила, дошла до двери, остановилась в нерешительности, потом обернулась:

– Но не можете же вы все-таки одобрять сексуальную эксплуатацию детей! – произнесла она с тревогой в голосе.

Я ожидал чего-нибудь в этом роде; в ответ я покачал головой и сказал устало:

– Детской проституции в Таиланде не так уж много. По-моему, не больше, чем в Европе.

Не зная, верить или нет, она кивнула и вышла.

Я располагал достаточно точной информацией, почерпнутой из любопытной книжонки The White Book, которую приобрел еще в прошлое путешествие. Она была опубликована без указания автора и издателя некой ассоциацией, называемой “Инквизиция-1000”. Под видом разоблачения сексуального туризма там приводились все возможные адреса по всем странам, при этом информационной части в каждой главе предшествовало пламенное вступление, призывающее к уважению божественного начала в человеке и восстановлению смертной казни для сексуальных извращенцев. Насчет педофилии “Белая книга” не оставляла никаких сомнений: она категорически не рекомендовала Таиланд, который если когда-либо и представлял интерес в этом отношении, то теперь его полностью утратил. Желающим предлагалось отправиться на Филиппины, а еще лучше в Камбоджу – путешествие рискованное, но того стоит.

Расцвет кхмерского царства приходится на XII век – эпоху строительства Ангкор-Вата. Затем оно начинает понемногу загибаться; основными врагами Таиланда становятся бирманцы. В 1351 году король Рамат-хибоди I основывает город Аюттхая. В 1402 году его сын Раматхибоди II завоевывает пришедшую в упадок ангкорскую империю. Тридцать шесть правителей Аюттхаи один за другим ознаменовывают свое царствование возведением буддийских храмов и дворцов. По описаниям французских и португальских путешественников, в XVI–XVII веках это был самый великолепный город Азии. Войны с бирманцами между тем продолжались; в 1767 году после пятнадцатимесячной осады Аюттхая пала. Бирманцы разграбили город, переплавили золотые статуи и оставили после себя одни руины.

Теперь тут царил покой и легкий ветерок гнал пыль между храмами. От короля Раматхибоди мало что осталось, разве только несколько строчек в “Мишлене”. А вот Будда по-прежнему присутствовал и смысла своего не утратил. Бирманцы вывезли тайских мастеров и заставили их строить такие же храмы в нескольких сотнях километров отсюда. Воля к власти существует реально и проявляется в виде истории; сама по себе эта воля непроизводительна. Улыбка Будды витала над руинами. Было три часа дня. Если верить “Мишлену”, полному осмотру храмов следовало уделить три дня, беглому – один. Мы располагали тремя часами; настало время доставать видеокамеры. Я представил себе Шатобриана в Колизее с портативной камерой Panasonic в руках: стоит и курит, причем, наверное, “Бенсон”, а не легкие “Голуаз”. Столкнись он с такой радикальной религией, как эта, его взгляды, полагаю, претерпели бы некоторые изменения; может, он меньше бы восхищался Наполеоном. Ему бы наверняка удался “Гений буддизма”.

Жозетт и Рене немного скучали во время экскурсии и, по-моему, топтались все время на одном месте. Бабетт и Леа тоже. Зато экологи и натуропаты, что называется, нашли себя и продемонстрировали впечатляющий арсенал фотооборудования. Валери задумчиво бродила по аллеям, где между каменными плитами росла трава. Вот она, культура, думал я; от нее тоскливо и хорошо; каждого она отсылает в его собственное небытие. Интересно, как им это удавалось? Как удавалось скульпторам времен Аюттхаи придавать статуям Будды выражение такого лучезарного всепонимания?

После падения Аюттхаи тайское королевство вступило в период великого спокойствия. Столицей сделался Бангкок, к власти пришла династия Чакри. В течение двух столетий (и, собственно говоря, до наших дней) государство не вело серьезных войн, не страдало от гражданских смут и религиозных противостояний; ему удалось избежать колонизации в любой ее форме. Оно не знало ни голода, ни крупных эпидемий. В условиях, когда земля плодородна и урожаи обильны, когда не свирепствуют болезни, а в сознании господствуют законы мирной религии, люди растут, размножаются и живут в большинстве своем счастливо. Теперь все изменилось, Таиланд вступил в свободный мир, то есть в рыночную экономику; пять лет назад случился острейший кризис, в результате которого деньги обесценились вдвое и даже самые процветающие предприятия оказались на грани банкротства. Это было первое по-настоящему драматическое событие в истории страны за два с лишним века.

Один за другим в гробовом молчании мы вернулись к автобусу. Тронулись в путь на закате. Из Бангкока нам предстояло ночным поездом выехать в Сураттхани.

Сураттхани – 816 тысяч жителей – представлен во всех путеводителях как место, напрочь лишенное достопримечательностей. Но без него не обойтись, если собираешься на паром к острову Самуй, – вот и все, что можно сказать. Между тем здесь живут люди, и город, как отмечает “Мишлен”, издавна считается важным центром металлургической промышленности, а с недавних пор тут развивается еще и машиностроение.

Что бы мы делали без машиностроения? Где-то далеко-далеко добывают железную руду, доставляют ее сюда на грузовых судах. Производство станков по большей части контролируется японскими фирмами. Сборка осуществляется в таких городах, как Сураттхани, по лицензиям NEC, “Дженерал Моторс”, “Фухимори”; в результате получаются автобусы, железнодорожные вагоны, паромы. Они используются в том числе и для перевозки западных туристов и туристочек, вроде Бабетт и Леа.

Я вполне мог с ними заговорить – мы путешествовали в одной группе; но на роль потенциального любовника я не претендовал, и это сразу сужало круг тем для беседы; с другой стороны, коль скоро мы купили одинаковые путевки, определенный контакт я мог установить. Бабетт и Леа, как выяснилось, работали в агентстве по связям с общественностью: организовывали мероприятия. Мероприятия? Ну да. С представителями различных учреждений или коммерческими компаниями, которые желают заниматься меценатством. То-то небось денежки гребут, подумал я. И да и нет. Сейчас инвестиции сократились: все нацелены на “права человека”. Но в общем ничего. Я поинтересовался их зарплатой. Хорошая. Могла бы быть и лучше, но все же хорошая. Примерно двадцать окладов рабочего на металлургическом заводе в Суратт-хани. Экономика – загадочная штука.

По прибытии в отель наша группа, полагаю, рассеялась; сам я не стал завтракать с остальными; они, эти остальные, мне порядком надоели. Я задвинул шторы и лег. Как ни странно, я сразу заснул, и приснилась мне молодая арабка, танцующая в вагоне метро. На Аишу она не была похожа, так, во всяком случае, мне казалось. Она держалась за стойку, как стриптизерша, и постепенно оголяла грудь, прикрытую узкой полоской из хлопковой ткани. Наконец, улыбнувшись, она обнажила ее полностью: потрясающая грудь, смуглая, крепкая, налитая. Облизнув пальчики, она погладила себе соски. Затем положила руку мне на брюки, расстегнула ширинку, вытащила член и принялась дрочить. Вокруг стояли люди, выходили на своих станциях. Она опустилась на четвереньки и задрала мини-юбку – трусов под ней не оказалось. Ее киска, покрытая черными как смоль волосами, манила меня, и я проник в нее. Народа в вагоне было много, но никто не обращал на нас внимания. Ничего подобного, конечно, не могло случиться в действительности. Это был сон, смешной сон изголодавшегося немолодого мужчины.

Проснувшись часов в пять, я увидел на простыне обильные пятна спермы. Поллюция… н-да, трогательно. Кроме того, к своему живейшему удивлению, я обнаружил, что у меня по-прежнему стояк; должно быть, дело в климате. На тумбочке брюхом вверх лежал таракан, можно было подробно изучить устройство его лапок. Отбегался, как сказал бы отец. Сам он умер в конце 2000-го и правильно сделал. Его жизнь, таким образом, целиком вписалась в XX век, до отвращения типичной частицей которого он и был. Я же этот рубеж пережил и оказался ни то ни се. Мне шел пятый десяток, вернее, самое его начало; мне, собственно, было сорок; это примерно середина пути. В определенном смысле смерть отца развязала мне руки; своего последнего слова я еще не сказал.