Я сообщил Мари-Жанне о своем горе; она встретила меня сочувственно, даже руку на плечо положила. Мою просьбу об отпуске сочла естественной. “Тебе необходимо подвести итоги, Мишель, – рассудила она, – заглянуть в себя”. Я попытался представить себе, как я буду это делать, и подумал, что она, скорее всего, права. “Проект бюджета докончит Сесилия, – продолжила она, – я с ней поговорю”.
О чем она вообще и какая такая Сесилия? Я огляделся по сторонам, увидел эскиз афиши и вспомнил. Сесилия была толстая рыжая девица, беспрестанно поедавшая шоколад “Кэдбери” и работавшая у нас всего месяца два – то ли по временному соглашению, то ли вообще по программе трудоустройства безработных, короче – мелкая сошка. А известие о смерти отца, действительно, застало меня за подготовкой бюджета выставки “Руки вверх, проказники!”, которая должна была открыться в январе в Бур-ла-Рен. Речь шла о заснятых при помощи телеобъектива зверствах полицейских в департаменте Ивелин; однако зрителям предлагались не просто фотодокументы, а некая пространственная, так сказать, театрализованная композиция, к тому же полная намеков на различные сериалы о полиции Лос-Анджелеса. Обычному в таких случаях социальному обличению автор предпочел пародию. Словом, любопытный замысел, притом не слишком дорогой и не слишком сложный; даже такая бестолочь, как Сесилия, вполне могла справиться с проектом бюджета.
Обычно после работы я отправлялся на пип-шоу. Это обходилось мне в пятьдесят франков, иногда в семьдесят, если я долго не мог кончить. Крутящиеся киски хорошо прочищают мозги. Противоречивые тенденции в современном видеоарте, баланс между бережным отношением к культурной традиции и поощрением новаторства… – все это мигом улетучивалось из головы под воздействием примитивной магии крутящихся кисок, и я спокойненько опорожнял свои яички. Сесилия же в это время лопала шоколадные пирожные в ближайшей к министерству кондитерской; мотивировки у нас были весьма схожие.
Отдельный кабинет за пятьсот франков я брал редко, только в тех случаях, когда мой дружок совсем сникал, когда я ощущал его капризным, никчемным придатком, вдобавок пахнущим сыром; в такие дни мне требовалось, чтобы девушка взяла его в руки, повосхищалась, пусть неискренне, его мощью и богатством семени. Так или иначе, я возвращался домой не позднее половины восьмого. Перво-наперво смотрел “Вопросы для чемпиона”, автоматически записывавшиеся на видео, затем переходил к новостям. Ситуация с коровьим бешенством меня мало беспокоила – питался я в основном пюре “Муслин” с сыром. Вечер шел своим чередом. Когда имеешь сто двадцать восемь каналов, скучать не приходится. Заканчивал я часам к двум турецкой музыкальной комедией.
Несколько дней я прожил относительно тихо, а потом мне снова позвонил капитан Шомон. Оказалось, дела продвинулись, и предполагаемый убийца найден; собственно, уже и не предполагаемый: он сознался. Через два дня они намеревались провести следственный эксперимент. Желаю ли я на нем присутствовать? Да, разумеется, ответил я.
Мари-Жанна одобрила мое мужественное решение, сказала что-то об испытании горем и загадке наследственных связей; она произносила подобающие случаю слова, запас которых невелик, но это и не важно: я чувствовал в них искреннюю теплоту, что было удивительно, но приятно. До чего же все-таки женщины чувствительны, думал я, садясь в поезд на Шербур, они даже на службе стремятся установить сердечные отношения, им трудно существовать в мире, лишенном эмоций, они в нем чахнут. В этом их слабость и причина многих неприятностей, недаром психологические странички “Мари-Клер” твердят об одном и том же: необходимо четко разграничивать работу и эмоции; только женщинам это плохо удается, о чем с не меньшим постоянством свидетельствуют документальные страницы того же журнала. Когда миновали Руан, я стал перебирать в уме подробности дела. Большое открытие капитана Шомона заключалось в том, что Аиша имела “интимные отношения” с моим отцом. Как часто и насколько интимные? Этого он не знал, но для дальнейшего расследования оно и не понадобилось. Один из братьев Аиши признался вскоре, что пришел к отцу и “потребовал объяснений”, но разговор принял дурной оборот; потом он ушел, а старик остался лежать на бетонном полу котельной “как неживой”.
Следственным экспериментом руководил суровый сухонький человечек во фланелевых брюках и темном поло, с лица которого не сходила раздраженная усмешка; но капитан Шомон сразу отобрал у него бразды правления. Живой, подвижный, он встречал участников, находил приветливое слово для каждого, разводил всех по местам; он прямо-таки лучился счастьем. Первое же свое дело об убийстве он раскрыл менее чем за неделю; в этой жуткой и банальной истории он оказался единственным героем. Аиша сидела на стуле сникшая, удрученная, с черной повязкой на голове; она едва взглянула на меня, когда я вошел; в сторону брата она подчеркнуто не смотрела. Тот стоял между двух жандармов, уперев взгляд в пол. Безмозглое животное – я не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и наверняка понял, кто я. Надо думать, его предупредили о моем приезде: по его примитивному разумению, я имел право ему отомстить, отплатить за кровь отца. Между нами установилась особого рода связь; сознавая это, я смотрел ему в лицо, не отводя глаз; я медленно проникался ненавистью, и от этого приятного и сильного чувства мне становилось легче дышать. Будь я вооружен, я бы его прикончил не раздумывая. Убийство подобной гадины не просто казалось мне чем-то естественным, но представлялось поступком положительным, благотворным. Жандарм начертил мелом отметки на полу, и эксперимент начался. По словам обвиняемого, все произошло очень просто: во время разговора он погорячился и резко толкнул отца; тот упал навзничь и раскроил себе череп об пол; сам же он испугался и убежал.
Разумеется, он лгал, и капитан Шомон без труда вывел его на чистую воду. Осмотр черепа убедительно доказывал, что жертва подверглась побоям; судя по количеству кровоподтеков, отца ожесточенно били ногами. Вдобавок его возили лицом по полу так, что один глаз почти вылез из орбиты. “Не помню, – сказал обвиняемый, – я был не в себе”. Глядя на его жилистые руки и узкое злобное лицо, всякий охотно в это верил; он действовал непредумышленно: когда отец ударился головой об пол, впал в бешенство от вида крови. Простая и убедительная система защиты: он выкрутится на суде, получит несколько лет условно, не более того. Капитан Шомон, удовлетворенный результатами дня, готовился подвести итоги. Я поднялся со стула, подошел к окну. Вечерело, брели на ночлег овцы. Они тоже тупые, может, еще тупее, чем брат Аиши, но в генах у них агрессивная реакция не запрограммирована. В свой последний вечер они заблеют от страха, у них учащенно забьется сердце, ноги отчаянно задергаются; потом грянет выстрел, жизнь улетучится, а тело превратится в мясо. Мы пожали друг другу руки и расстались; капитан Шомон поблагодарил меня за то, что я приехал.
Назавтра я встретился с Аишей: агент по недвижимости посоветовал мне произвести в доме полную уборку, прежде чем его придут смотреть первые покупатели. Я передал ей ключи, затем она отвезла меня в Шербур – на вокзал. К полям уже подбиралась зима, над изгородями висели клубы тумана. В машине чувствовалось напряжение. Аиша знала, как выглядят половые органы моего отца, что порождало между нами совершенно неуместную близость. Поразительная, в общем-то, история: серьезная с виду девушка, да и отец менее всего походил на соблазнителя. Значит, он все-таки обладал некими привлекательными чертами, которые я не сумел разглядеть; в сущности, я и лица-то его не мог как следует вспомнить. Мужчины живут и друг друга не видят, ходят бок о бок, как коровы в стаде; в лучшем случае бутылку порой вместе разопьют.
“Фольксваген” Аиши остановился на вокзальной площади; понимая, что на прощание надо бы сказать какие-то слова, я протянул: “Н-да…” Прошло еще несколько секунд, потом она заговорила глухим голосом: “Я уеду отсюда. Один знакомый может устроить меня подавальщицей в Париже; продолжу учебу там. Все равно в семье меня считают шлюхой”. Я понимающе помычал. “В Париже больше народу”, – выдавил я наконец, словно сквозь боль. Сколько ни напрягался, ничего другого о Париже придумать не смог. Убожество реплики ее не смутило. “Дома меня ничего хорошего не ждет, – продолжала она, сдерживая злость. – Мало того, что они нищие, так еще и кретины. Отец два года назад совершил паломничество в Мекку, и с тех пор с ним говорить невозможно. А братья – того хуже: один другого тупее, только и знают что хлещут пастис и воображают себя при этом носителями истинной веры; меня же обзывают стервой, потому что я предпочитаю работать, все лучше, чем выйти за такого же, как они, идиота”.
