Какой–то человек проложил себе дорогу через толпу. У Рейстлина осталось неясное воспоминание о нем; клубы дыма от погасшего огня все еще застилали его зрение. Но он запомнил, что человек был высоким, чисто выбритым, длинные волосы закрывали его уши и падали на плечи. Он был одет в кожу, отделанную бахромой, и носил лук на одном плече.

Он подошел к вдове.

— Думаю, что это тебе лучше будет покинуть Утеху, — сказал он. Его голос был спокойным, он не угрожал ей, лишь констатировал факт.

Вдова злобно посмотрела на него и метнула взгляд на людей позади него.

— Вы что, позволите этому полукровке так говорить со мной? — завопила она.

— Танис прав, — сказал Отик, выступив вперед. Он махнул пухлой рукой, в которой все еще держал кувшин с бренди. — Отправляйся–ка ты в Гавань, добрая женщина. И прихвати Бельзора с собой. Нам он здесь без надобности. Мы сами за собой приглядим.

— Отведите свою маму домой, ребята, — сказал гном. — Не тревожьтесь об отце. Мы позаботимся о похоронах. Вы, конечно, захотите быть на них, так мы дадим вам знать, когда все будет готово.

Рейстлин кивнул, не в силах говорить. Он наклонился, поднимая мать с земли. Она безвольно повисла на его руке, будто тряпичная кукла, которую трепали и рвали дворовые псы. Она смотрела прямо перед собой с тем бессмысленным, рассеянным выражением, которое было так знакомо Рейстлину; его сердце сжалось в страхе.

— Мама, — сдавленно сказал он, — мы идем домой.

Розамун не ответила. Похоже, она не слышала его. Она обмякла мертвым грузом в его руках.

— Карамон? — Рейстлин посмотрел на брата.

Карамон кивнул, его глаза были полны слез.

Вместе они отнесли свою мать домой.

На следующее утро Джилон Мажере был похоронен внизу под валлинами, и на могиле посадили молодой росток валлина по обычаю утехинцев. Его сыновья присутствовали на погребении. Его жена — нет.

— Она спит, — объяснил Карамон, краснея за свою ложь. — Мы не хотели будить ее.

На самом деле они не могли ее разбудить.

К полудню все в Утехе знали, что Розамун Мажере впала в один из ее трансов. На этот раз она погрузилась глубоко, настолько глубоко, что не слышала ни одного голоса — как бы она ни любила его обладателя — который звал ее.

Соседи приходили, принося соболезнования и различные советы по поводу того, как ей помочь, некоторые из которых — такие как нашатырный спирт — Рейстлин опробовал. От других, таких как многочисленные уколы булавкой, он отказался.

По крайней мере, пока. До тех пор, пока настоящий страх не овладел им.

Соседи приносили еду, чтобы разбудить ее аппетит, так как прослышали, что Розамун не ест. Сам Отик приволок огромную корзину кушаний из Последнего Приюта, которые включали дымящийся горшок со знаменитым картофелем с пряностями. Отик свято верил, что никто из живых (и почти никто из мертвых) не мог устоять перед чудесным ароматом этого блюда.

Карамон принял еду с вымученной улыбкой и тихим «спасибо». Он не впустил Отика в дом, загородив проход своим массивным телом.

— Ей лучше? — спросил Отик, вытягивая шею, чтобы заглянуть за плечо Карамона.

Отик был добрым человеком, одним из лучших в Утехе. Он бы с радостью расстался со своей любимой гостиницей, если бы это помогло больной женщине. Но он находил удовольствие в сплетнях, а трагическая смерть Джилона и странная хворь его жены были предметом всех разговоров в гостинице.

Наконец Карамону удалось закрыть за ним дверь. Минуту он стоял, прислушиваясь к тяжелым шагам Отика по мостовой, затем услышал, как тот остановился, чтобы поговорить с несколькими женщинами. Карамон слышал, как несколько раз было произнесено имя его матери. Со вздохом он отнес еду на кухню и поставил рядом с другими подношениями.

Он положил немного картофеля в миску, добавил кусок свинины, запеченной в яблочном соусе и наполнил бокал эльфийским вином. Он хотел было отнести все это в комнату матери, но остановился на пороге.

Карамон любил свою мать. Хороший сын был обязан любить мать, а Карамон старался быть хорошим сыном. Но они с матерью не были близки. Он скорее чувствовал родство с Китиарой, которая сделала намного больше для них с Рейстлином, чем Розамун. Карамон жалел мать всем сердцем. Он очень печалился и беспокоился о ней, но ему пришлось сделать усилие, чтобы войти в ее комнату, такое же усилие, какое ему предстояло сделать, чтобы однажды ринуться в битву.

В спальне было темно и жарко, воздух застоялся, был душным и тяжелым. Розамун лежала на кровати на спине, устремив взгляд в пустоту. И все же она видела что–то, потому что ее глаза двигались и меняли выражение. Иногда они расширялись, а зрачки увеличивались, как будто то, что она видела, пугало ее. Тогда ее дыхание становилось частым и неглубоким. Иногда она лежала спокойно. Иногда она даже улыбалась призрачной улыбкой, на которую невозможно было смотреть без того, чтобы по коже не прошел мороз.

Она не говорила ни слова, по крайней мере, ни одного слова, которое они могли бы понять, только издавала звуки, но они были бессвязными и нечленораздельными. Она не закрывала глаза. Она не спала. Ничто не могло заставить ее очнуться или хотя бы отвлечься от тех видений, во власти которых она пребывала.

Естественные процессы ее тела продолжались. Рейстлин убирал за ней и купал ее. Прошло три дня с погребения Джилона, и все эти три дня Рейстлин не отходил от матери. Он спал на матрасе на полу возле ее кровати, просыпаясь, стоило ей издать малейший вздох. Он постоянно разговаривал с ней, рассказывал ей смешные истории о проделках детей в школе, говорил о своих собственных надеждах и мечтах, описывал ей свой садик с лекарственными травами и объяснял, для чего они нужны.

Он заставлял ее пить, смачивая платок водой, поднося его к ее губам и выжимая капли воды — только капли, большим объемом она подавилась бы. Он также пытался кормить ее, но она не могла глотать пищу, так что ему пришлось отказаться от этого. Он хлопотал вокруг нее с беспредельным терпением и необычайной нежностью.

Карамон стоял в дверях, смотря на них. Рейстлин сидел на краю кровати, осторожно расчесывая длинные волосы матери и рассказывая ей старинные палантасские легенды, что слышал от нее же.

«И вы думаете, что знаете моего брата, — подумал Карамон, обращаясь к длинной череде лиц. — Вы, Мастер Теобальд, и ты, Джон Фарниш, и ты, Стурм Светлый Меч, и все остальные. Вы зовете его «Хитрецом» и «Змеенышем». Вы говорите, что он холодный, расчетливый и бесчувственный. Вы думаете, что знаете его. Я знаю его, — глаза Карамона наполнились слезами, — я знаю его. Лишь я один».

Он помедлил еще немного, пока снова не обрел способность видеть, и вытер глаза и нос рукавом, чуть не пролив вино при этом. После этого он сделал последний глубокий вдох свежего и чистого воздуха и вошел в душную темноту спальни.

— Я принес поесть, Рейст, — сказал Карамон.

Рейстлин оглянулся на брата и снова склонился над Розамун.

— Она не будет есть.

— Я… э… принес это для тебя, Рейст. Тебе надо что–то есть. Ты заболеешь, если не будешь есть, — добавил он, видя, что его брат начинает мотать головой. — А если ты заболеешь, что я буду делать? Из меня не очень–то хорошая нянька, Рейст.

Рейстлин улыбнулся:

— Ты недооцениваешь себя, брат мой. Я помню, как я болел. Ты показывал мне тени на стене… кроликов… — его голос прервался.

К горлу Карамона подступил ком, слезы снова начали душить его. Он быстро смахнул их и протянул тарелку вперед.

— Ну давай, Рейст. Поешь. Хоть немного. Тут Отикова картошка.

— Его панацея от всех несчастий мира, — Рейстлин искривил рот, пытаясь улыбнуться. — Хорошо.

Он положил гребень на маленький ночной столик. Приняв тарелку из рук Карамона, он съел немного картофеля и откусил пару кусочков мяса. Карамон беспокойно наблюдал за ним. Его лицо разочарованно вытянулось, когда Рейстлин отдал ему обратно тарелку, все еще полную больше чем наполовину.