В первом случае мир Игры ускользает, превращается в параллельное и неуязвимое в свой параллельности Зазеркалье.
Во втором случае "пузырящаяся земля" Игры с помощью усеченных мифоконструктов наращивает свою "пузыристость", не давая генераторам поверхностных пузырей настоящего "хода на глубину". Ту глубину, где и копятся энергии, творящие пузыри.
"То были пузыри Земли", – сказал Макбет в момент, когда исчезли ведьмы, произнесшие роковые пророчества. Кому-то нужно, чтобы Дудаев и дудаевская Чечня тоже приобрели статус "пузырей Земли". Вздуваясь и лопаясь, эти пузыри оставляют на поверхности язвы исторического Бытия, сгустки истекающего Зла, испаряющиеся у нас на глазах, и заодно – ощущение невозможности настоящей правды в мире, где властвуют хозяева пузырей.
"Наращивание пузыристости" – это и есть журнализм как одна из форм связи общества с отчужденными от его сути и властвующими над его сознанием Процессами.
Творение параллельного мира, превращение его из Сущего в Не-Сущее, сокрытие этого мира и обеспечение ему статуса всевластного Зазеркалья – это и есть академизм как другая форма закрепления все тех же принципов отчуждения Процесса от Рефлексии, Субстанции от Субъекта, "Общественного отношения к Факту" от рефлексивной онтологии этого Факта.
Впечатывание в конспирологический мифологизм – это вторая фаза порабощения общественного сознания, уже отчужденного с помощью двух процедур первой фазы (журнализма и академизма) от сути протекающего процесса. В самом деле, за счет отчуждения общество уже стало достаточно пластичным. Видя параллельный мир Зазеркалья, который все ближе подходит к плоскости имманентного социального Бытия, общество отшатывается от сциентики, утверждающей, что это, уже фактически данное ему в ощущениях Конца Истории, параллельное Бытие – как бы не существует. Шарахаясь от сциентики, общество увязает в журналистском мифологизме, в цепи искусно организуемых слухов, "утечек", "журналистских расследований".
Ощущая, что и здесь правды нет и не может быть, общество возвращается к солидной сциентике, отказывается от своих "снов наяву" и … тут же напарывается на очередной демарш якобы несуществующей и только что отвергнутой "параллельной реальности". Напоровшись, оно вновь шарахается в сторону усеченных мифоконструкций и вновь испытывает острое разочарование. В результате остается лишь траектория этих шараханий, взаимное обнуление всех антагонистичных друг другу способов понимания. Подобные шарахания и "обнуляющие" сшибки повышают температуру поиска, не давая ему приобрести новое структурное качество. В результате сознание обретает пластичность, одновременно теряя прежнюю структурность и не создавая новую. Вот тут-то и наступает время для отливки сознания в формы "примордиальных" псевдорефлексивных мифоконструкций, являющихся, по сути, закреплением новых форм властвования.
Именно отчуждение в новых, гораздо более глубоких и всеобъемлющих формах, глядит на нас сквозь зеркало нового Большого Террора. То отчуждение, которое реструктурировало в начале XX столетия все формы отношения человека с материальным производством, а в середине XX века распространило реструкцию на отношения человека с общественными процессами, теперь оседлывает и реструктурирует уже не Труд и не Коммуникацию, а Рефлексию. А что значит реструктурировать Рефлексию в парадигме тотального отчуждения? Это значит овладеть квантом самого рефлексивного поля – отношением к Факту.
В этой связи смерть Дудаева находится в одном ряду со странными бомбардировками чеченских сел "неопознанными летающими объектами" или со столь же странными заявлениями о том, что в Кремле есть скрытые и совершенно непредставимые силы, которые хотят войны и поэтому ломают все планы миролюбивого центрального руководства. В любой нормальной общественной ситуации подобного рода заявления были бы немедленно расследованы в полном объеме и с предельной нелицеприятностью. Говоря попросту, в нормальной общественной ситуации те, кто заявляет о своей осведомленности касательно зловредных внеправовых действий высокопоставленных лиц и структур, были бы привлечены к ответственности либо за клевету, либо за сокрытие злоумышленников, занятых особо опасной антигосударственной деятельностью.
Чего стоит, например, заявление о том, что убийством генерала Романова дирижировала высокопоставленная Москва! Какая Москва? Кто лично? Почему убийца не привлечен к ответственности? Почему заявитель не раскрывает следствию имени высокопоставленных "киллеров"? Если заявитель не знает имен, то как он смеет клеветать на лиц, облеченных государственной властью? Мы видим, что все эти здоровые общественные реакции не возникают. Но мы не отдаем себе до конца отчета в том, что знаменует собой подобное "невозникновение". А между тем, речь идет о достаточно новом и очень серьезном феномене.
Слагающие этого феномена таковы.
Первое. В едином информационном и общеэлитном фокусе нашего общества уже сформировался своеобразный "общеконспирологический консенсус". Этот консенсус предполагает недоговоренность в качестве основной нормы жизни постсоветской элиты. Недоговоренность, закрытая знаковая адресация к известным для посвященных сущностям, превращается в норму разговора, тиражируемого газетами, рассчитанными на миллионы читателей, и телевидением, адресованным к десяткам и сотням миллионов зрителей. Между тем, подобная знаковая недоговоренность является собственностью сотен, тысяч, в лучшем случае, десятков тысяч людей.
Говоря друг с другом на "птичьем языке" в присутствии неизмеримо большого по отношению к посвященным количества "профанов", изумленно внимающих данным знакам и адресациям, элита постсоветской России устанавливает для этих непосвященных свои правила игры, зондирует их способность отнестись к факту опускания непосвященных до уровня людей второго сорта. Фактически такой разговор с помощью нерасшифровываемых иероглифов торпедирует все зачатки гражданского общества, взрывает любые попытки создать институты подлинного общественного понимания, вбивает клин между Обществом как субъектом и Процессом как вторичной, порожденной Обществом и тем самым принадлежащей ему Субстанцией социального действования.
Второе. Происходит тестирование всех элементов коллективного общественного "Большого Рефлектора" (журналистов, других лиц, призванных предъявлять и тиражировать социальные реакции) на способность к пониманию смысла задаваемых такой конспирологичностью "правил игры". Непонимание данных "правил игры", неумение, как говорят преферансисты, "проунькать" – равносильно вытеснению элемента "Большого Рефлектора" за круг, где его реакция может стать общественным событием. Отныне этот "неунькающий" индивид может выступать не в солидной газете или на телевидении, а лишь в листке с эффектным названием, который издается тиражом в пару тысяч экземпляров и контролируется из того же Зазеркалья.
Такой наглядный пример остракизма "неунькаюшего" субъекта оказывает большое воспитующее значение на круг лиц, допущенных к "Большому Рефлектору". Кроме того, происходит естественный отбор, в силу которого место "неунькаюшего" субъекта занимает "унькающий", и тем самым концентрация "унькающих" элементов в "Большом Рефлекторе" вскоре становится почти тотальной. А с этого момента правила знакового языка и адресации к анонимным сущностям становятся не только обязательными, но и "культурно общепринятыми". Они становятся в полном смысле этого слова "правилами хорошего тона". И теперь любой носитель здоровых реакций отторгается такой средой в лучшем случае как некий экзотический Чацкий, а в худшем – как деревенский сумасшедший.
Закладывание подобных форм тиражирования осуществлялось еще в памятные времена первых съездов народных депутатов СССР, когда формировалось отношение к депутату Сухову как носителю непозволительных типов рефлексий по отношению к происходящему. Уже тогда в политической элите удалось сформировать отторжение по отношению к упрощенно-нормальному реагированию, которое было признано "непристойным". С этого момента были убраны все препятствия к формированию культуры политического "уньканья", то есть культуры рассубъективирования тех общественных групп, на которые была возложена народом ответственность за принятие ключевых политических решений.
