Отношение наших основных внешнеполитических и геополитических оппонентов к такому самозаклиниванию внешней политики достаточно сложное. Обнуление стратегической воли в борении частных интересов их, конечно, устраивает. А непредсказуемость, рождаемая причудливыми сочетаниями таких интересов – безусловно, пугает. Что касается ставки на чисто внешнее директивное управление, то она себя очевидным образом не оправдывает. В результате в оценках Запада все чаще проскальзывает ностальгия по временам "предсказуемости", все чаще можно услышать сетования, что де мол "за что боролись, на то и напоролись".
Вместе с тем никакой открытости по отношению к России, конечно, нет. Ее и не может быть, ибо они уважают только силу, откликаются только на определенное качество внутренней воли. Коль этого нет, то превалировать в отношении нас будет смесь страха, недоброжелательства, отчуждения, непонимания и неуважения. Однако в этой "смеси" есть свой внутренний смысл, который стоит рассмотреть детальнее.
Хотим мы или нет, но такова реальность, в которой мы живем и работаем. Ее можно и должно оценивать крайне жестко, но ее нельзя игнорировать. В связи с этим важно осознать содержание генерализованной смысловой установки Запада по отношению к российской реальности.
Приведу несколько характерных цитат. Вначале – из выступления одного из видных английских экспертов. Он предлагает свою модель динамики российской внешней политики с 1992 по 1995 гг. "Россия, – говорит он, – ждала, (внимание!) что идеологическая верность обернется для нее принятием в экономике и политике". Что же имеется в виду под "идеологической верностью"? Эксперт делает пояснение. Россия, по его мнению, "считала себя одним из союзников Запада в третьей мировой войне против коммунизма". То есть "красно-сине-белая" Россия в ее самооценке (отражаемой, видимо, Козыревым) как бы видела себя одной из стран(!), воюющих против коммунизма (т.е. против СССР) на стороне "свободного общества". В соответствии с этим видением, как предполагает осведомленный английский эксперт, Россия считала, что, победив коммунизм, (то есть разрушив СССР), она должна войти в число держав-победительниц, которые будут определять контуры всего постсоветского мира или хотя бы контуры "своей" ("СНГ-овой") части его.
Я здесь ничего не интерпретирую. Я просто цитирую специалиста из Оксфорда, который говорит: "Революционная Россия ждала наших грантов за борьбу против коммунизма. Она считала, что, победив СССР и коммунизм, она получит весьма солидную долю в наследстве. Она поверила словам об антитоталитарной революции и считала, что будет, как после Великой мировой войны, входить в коалицию победителей. Мы же считали и считаем, что Россия и СССР – это одно и то же, и что, развалив СССР с нашей помощью, Россия проиграла. А раз так, то к ней надо относиться не как к члену победившей коалиции, а как к "лузэру", проигравшему. В связи с таким различием в оценке распада СССР – возникло принципиальное непонимание между нами и всей той революционной российской волной, которая пришла после августа 1991 года. Эта волна разговаривала с нами вроде бы на понятном нам языке, но на самом деле она имела в виду нечто иное, нежели мы. И чем скорее сине-красно-белые поймут, что, с нашей точки зрения, Россия проиграла, и мы к ней будем относиться только как к проигравшей, тем будет лучше и для них, и для нас. Никаких других принципов отношений выстроено быть не может". ,
Далее говорится: "Мы ожидали со своей стороны, что, приняв крах СССР как свой проигрыш, Россия станет демократической, рыночной, начнет внедрять наш тип жизни и отношений и будет скромно у нас всему учиться. Мы теперь видим, что Россия не демократична, не рыночна и не миролюбива. Всего этого можно было, конечно, ожидать в условиях коллапсирующего постсоветского развития, но наши прогнозисты дали неверные оценки тому, как будут развиваться события".
Обижаясь на своих прогнозистов, Запад одновременно обижается и на Россию. Эта обида принимает, мягко говоря, странные формы. В связи с этим я процитирую другого, на этот раз американского специалиста: "Русская внешняя политика остается реакционной, определяется реакционными группами в аппарате и службами безопасности… Нельзя сказать, что Россия особенно реакционна, но поскольку она особо ответственна, то ее умеренная реакционность превращается в особенную реакционность".
Западные эксперты выделяют несколько этапов в развитии российской политики после августа 1991 года. При этом речь идет не о мнении отдельных экспертных групп, а о постепенно вызревающей позиции большей части экспертного сообщества Запада. То есть о точке зрения, на основе которой принимаются и будут приниматься решения.
Вновь цитирую англичан: "Первые шесть месяцев после 1991 года – шла пассивная кооперация с Западом. Фаза пассивной кооперации была фазой преобладания того типа политики, которую, как мы считали, Россия будет проводить бесконечно долго. Здесь были оптимистические ожидания, связанные с господином Козыревым и вообще с желанием России играть по правилам. Нам казалось, что Россия поняла, что она проиграла, что она, признав проигрыш, будет договариваться о его размерах, что она, взяв деньги, возьмет всерьез вместе с ними помощь, советы, инструкции как себя вести и т.д."
Далее возник, по мнению западных экспертов, (вновь подчеркну – имеющих разные ориентации) кризис этой модели российского поведения – той самой, первой модели постсоветского поведения – модели пассивной кооперации. Этот кризис маркируется серединой 1992 года и длится до конца 1993-го.
Середина 1992 года – вот когда, как они считают, появились первые проблески отказа от пассивной кооперации. Прошло всего лишь 6 месяцев, говорят они, и эти "ужасные русские" уже стали переходить на "скрыто-агрессивные рельсы" и заговорили об активной кооперации.
Первым симптомом перехода ко второй фазе они считают наличие критицизма в двух его разновидностях.
Первый тип критицизма фундаменталистский, согласно которому Козырев и иже с ним – агенты ЦРУ, Моссада и других западных спецслужб, продающие Россию "оптом и в розницу". Это – фундаменталистский критицизм, свойственный, по мнению западных экспертов, Бабурину, Жириновскому, Руцкому и другим. Этот критицизм, по мнению "западников", является только одной из запускающих моделей для вывода русской политики из фазы пассивной кооперации в фазу кооперации активной, а также в последующие модификации этой активно-кооперационной фазы. Главный раздражитель для Запада, содержащийся в потоках фундаменталистской риторики, связан не с теорией заговоров и агентов влияния, а с неопределенностью притязаний. Обращаясь к русским почвенникам, неофундаменталистам, немногие лояльные к России западные эксперты все чаще настаивают на конкретизации фундаменталистских позиций.
Они говорят нашим почвенникам примерно следующее: "Господа, вы рано или поздно должны внятно объяснить нам, что такое русская идея, русская миссия и т.д. Что это – кроме слов? Если у вас особый путь, то в чем особость? Где в этой особости структура ваших реальных интересов? С кем вы намерены кооперироваться ради их достижения? Скажите нам об этом внятно! Тогда кто-то испугается, возмутится, а кто-то и обрадуется! А ведь сейчас за счет невнятицы раздражаются и напрягаются все! Потому что каждый воспринимает эти слова либо как пустоту, либо как агрессию, направленную на уничтожение именно его и никого другого. Вам-то ведь это невыгодно!
Есть разные группы в Европе, есть разные линии европолитики, есть противоречия между "семерочным" Востоком и "семерочным" Западом (Японией и США, например). Если определить концептуальные ориентиры, сказав точно, что есть русский интерес, русская миссия, русский путь, то возникнет пространство для вашей реальной внешнеполитической стратегии. Но когда вместо этого говорят одновременно о миссии и о равноправии всех внешнеполитических азимутов, то ведь все считают, что предполагается агрессия по всем этим азимутам! И каждый напрягается, защищая свой азимут от предполагаемой агрессии, строя против нее союзы и т.п. В результате происходит не расщепление агрессивных сил, собирающихся против России, а их объединение, их консолидация, их слияние в одно, прямо скажем, слишком мощное целое. Вот почему так важно, сохраняя концептуальную приподнятость и стратегическую устремленность, конкретизировать их, заявить приоритеты и интересы, говорить о них на прагматическом (пусть даже очень жестком, но именно прагматическом!) языке, детализируя, что ты конкретно подразумеваешь, декларируя то-то и то-то".
