После возвращения Натальи Николаевны в Петербург друзья Поэта по-прежнему не обходили ее своим вниманием. Так, еще 10 августа 1842 года, Евгений Баратынский писал П. А. Плетневу из Москвы:

«…Рассылка в разные места моих „Сумерек“ (поэтический сборник с дарственными надписями. — Авт.) была соединена с некоторыми издержками. Позволь, сделай одолжение с тобой рассчитаться. Распечатай пакет ко Льву Пушкину: там есть экземпляр для Натальи Николаевны. Я полагал его непременно в Петербурге и хотел уменьшить твои хлопоты, препоручив ему экземпляры для его родства и круга знакомых»^{739}.

Вернувшись из Михайловского, Наталья Николаевна, вероятно, в первые же дни посетила Александро-Невскую лавру, где на Тихвинском кладбище, в его восточной части, была похоронена Е. И. Загряжская. Могила была еще свежей, без надгробия. Это потом на ней был установлен обелиск в виде белокаменного постамента, на котором была водружена мраморная полуколонка, увенчанная золоченым крестом на шаре. На бронзовой доске — надпись:

Теперь Наталья Николаевна оставалась совсем одна, хотя рядом были и другие родственники, в числе которых — тетушка Софья Ивановна де Местр. Именно она известила Наталью Николаевну о последней воле усопшей — устном завещании своей сестры в пользу племянницы.

Впоследствии А. П. Арапова писала:

«При первом свидании <…> Софья Ивановна, под горячим впечатлением, передала племяннице эту предсмертную беседу, заявляя полную готовность подчиниться устному распоряжению покойной.

Для Натальи Николаевны это наследство (Село Степанково, Московской губернии, с числящимися при нем пятьюстами душами. — Авт.) являлось целым независимым состоянием, и она свободно могла бы вздохнуть от постоянных мелких дрязг, но подобные порывы не всегда осуществляются.

Прошло несколько времени, и Наталья Николаевна была приглашена на торжественную аудиенцию к графине Софье Ивановне. Она видимо стеснялась говорить о происходящей перемене в ея намерениях, совесть ея, вероятно, протестовала против несправедливаго деяния, и она предоставила слово графу Григорию Строганову (опекуну детей Натальи Николаевны. — Авт.), который холодным напыщенным тоном объявил Наталье Николаевне, что ему удалось убедить графиню не поддаваться влечению ея добраго сердца. Было бы безрассудно доверять целое состояние такой молодой, неопытной в делах женщине; до сих пор она всегда во всем подчинялась признанному авторитету Екатерины Ивановны, служившей ей опытной руководительницей, но кто может поручиться, что с сознанием независимости в ней не пробудится жажда полной свободы?

В заключение нравоучительной проповеди объявлялось, что графиня, не оспаривая ее право в будущем на завещанное наследство, решила в настоящем не оформлять его и сохранить имение в своих руках, а доходами распоряжаться по своему усмотрению и из них уделять Н. Н. столько, сколько ей покажется нужным для ея поощрения.

Из всего высказанного последнее показалось матери самой горькой обидой.

Легко было Строганову с высоты своих милионов относиться к ея стесненному положению; простительно престарелой тетушке считать ее еще девочкой, несмотря на тридцатилетний возраст; но предполагать, что она способна перед ней унижаться, заискивать ея расположения ради детей, — этого не могла она снести. С необычайной для нея твердостью она ответила, что графиня вольна поступать, как ей заблагоразсудится, но что она напрасно думает, что, удержав имение, она приобретает на нее большее влияние, по выражению графа, „может забрать ее в руки“. Напротив, всякое желание проявить ласку, оказать предупредительность будет отныне сковано мыслью навлечь на себя подозрение в корыстной цели. Не денежную помощь ценила она в Екатерине Ивановне, а ту материнскую заботу, которой она постоянно ее окружала. И столько было искренности, горячаго чувства в ее отповеди, что, хотя они и не отступили от намеченнаго плана, но нравственная победа осталась не за седовласыми богачами, а за обездоленной ими молодой женщиной.

Несмотря на все лишения, усугубившиеся за последний год ее вдовства, она никогда не упрекала тетку в несправедливости и корысти и убежденно повторяла, что, не вмешайся граф Строганов с своими советами и внушениями, она не преминула бы исполнить последнюю волю умершей сестры»[141]^{740}.

После возвращения Натальи Николаевны снова напомнил о себе князь Вяземский. Судя по всему, на этот раз он был бестактен и перешел границы дозволенного в своих притязаниях.

П. А. Вяземский — Наталье Николаевне.

«Вы так плохо обходились со мною на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду спрятать свой стыд и боль в уединении Царского Села. Но так как, однако, я люблю платить добром за зло, и так как к тому же я обожаю ручку, которая меня карает, предупреждаю вас, что графиня Владимир Пушкина (Эмилия Карловна, жена графа Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина. — Авт.) приехала. Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запиской. Возможно, я приеду в город в понедельник на несколько часов, и, если у меня будет время, а в особенности, если у меня достанет смелости, я зайду к вам вечером.

7-го числа этого месяца — день рождения Мари (дочери Вяземского. — Авт.). Не приедете ли вы провести этот день с нею?

Ваша покорнейшая и преданная жертва Вяз. Суббота»^{741}.

В. А. Муханов, московский знакомый Пушкина, в своем дневнике отмечал, что на вечере у Гончаровых он снова встретился «с госпожой Пушкиной, вдовой поэта, замечательной по ее красоте, правильности и мягкости черт лица»^{742}.

Красота Натальи Николаевны неоднократно привлекала изумленные взоры художников, побуждая их к написанию ее портрета.

Так, придворный художник Вольдемар Гау, кисти которого принадлежали портреты многих великосветских красавиц, создал и широко известный портрет Н. Н. Пушкиной. Авторская копия этого портрета[142] принадлежала сестре Александрине, которая впоследствии, выйдя замуж, вывезла его в числе других семейных портретов за границу. Известно, что в 1840 г. В. И. Гау выполнил портрет ее матери — Натальи Ивановны (также приводимый в книге и хранящийся в фондах Всероссийского Музея А. С. Пушкина). Примерно в то же время (точнее, то ли в 1843, то ли в 1849 г. — последняя цифра неразборчива) художник написал и портрет Александры Николаевны.

В конце сентября 1842 года Лев Сергеевич Пушкин, вышедший 5 мая того же года в отставку, отправился из Тригорского в Одессу, к месту ожидаемого назначения на службу по гражданскому ведомству. С дороги он писал П. А. Осиповой:

«Киев, 2 окт. 1842.

Пишу Вам из Киева, глубокоуважаемая Прасковья Александровна, и на этом огромном расстоянии я всею силою своих мечтаний привязан к Тригорскому: поверьте, что душою я все еще там, а не здесь.

Путешествие мое было печальным, я распрощался с солнцем в Псковской губернии, Витебск угостил меня снегом, Могилев — дождем, Чернигов — отвратительным обедом в… кабачке, Киев — ужасным холодом, и все вместе — смертной скукой. Я надеялся застать здесь лето, представьте мое удивление, когда увидел я осень более глубокую, нежели у Вас; возможно, я снова оживу в Одессе с ее прекрасным небом, с ее морем и устрицами, все это превосходно, но не стоит в моих глазах Вашей доброты, воспоминаний и дружбы, меня приявшей и укрепившей мою душу.