По словам П. А. Вяземского, «Пушкин иногда сердился на брата за его стихотворческие нескромности, мотовство, некоторую невоздержанность и распущенность в поведении…»^{732}.

Можно предположить, что именно этот «тригорский лирический период» снова подвигнул Льва Пушкина к поэтическому творчеству.

Во всяком случае именно в июле 1842 года он опубликовал в «Отечественных записках» стихотворение «Петр Великий», получившее высокую оценку такого сурового и авторитетного критика того времени, как Виссарион Белинский, который даже выучил это стихотворение наизусть.

Если вспомнить, что в июле того же 1842 года в Михайловское приехал и отец Льва Пушкина — Сергей Львович, соперничавший со своим сыном в ухаживании за Машей Осиповой, то картина получалась весьма экзотическая.

Стоит заметить, что Маша Осипова в свои 16 лет была увлечена Александром Пушкиным, затем, по словам Евпраксии Вревской, «заменил Пушкина в сердце Маши» ее дальний родственник Н. И. Шениг[140], а летом 1842-го она ждала любви и счастья уже ото Льва Пушкина. Между тем 27 июля ей минуло 22 года. Ее младшая сестра, Екатерина Осипова, еще 10 ноября 1841 г. в свои 18 лет вышла замуж за Виктора Александровича Фока, владельца соседнего с тригорским имения Лысая Гора.

Но эти проблемы, благо, оставались в пределах Тригорского, не касаясь Михайловского и его обитателей. Там и без того летом 1842 года у Натальи Николаевны было много своих забот. Власти Опочецкого уезда, на территории которого находилось Михайловское, пытались возбудить процесс против наследников Пушкина и отсудить 60 десятин из михайловских земель, якобы подлежащих возврату.

Очередные проблемы, свалившиеся на сестер, предстояло решать им самим, хотя рядом находились и брат, и отец Пушкина.

Очевидно, привычное молчание Д. Н. Гончарова в ответ на их мольбы

о присылке денег и другие утомительные хозяйственные хлопоты и заботы, возникавшие повседневно, заставили Александрину с горечью и обидой в душе заметить ему в письме:

«…Не подумай, любезный братец, что, очутившись в деревне, наслаждаясь прекрасной природой, вдыхая свежий воздух, и даже необыкновенно свежий воздух полей, — что я когда-либо могла забыть о тебе. Нет, твой образ, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там, в моем сердце. Во сне, наяву, я тебя вижу и слышу, не правда ли, как приятно быть любимым подобным образом, разве это не трогает твоего сердца? Но в холодной и нечувствительной душе, держу пари, мой призыв не найдет отклика. Ну, в конце концов, да будет воля божия»^{733}.

Вместе с тем, с настойчивостью, достойной лучшего применения, в личную жизнь Натальи Николаевны по-прежнему продолжал вторгаться «неизменно обожающий» ее князь Вяземский:

«12 августа 1842 года.

…Мы предполагаем на будущей неделе поехать в Ревель дней на десять. Моя тайная и великая цель в этой поездке — постараться уговорить мадам Карамзину провести там зиму. Вы догадываетесь, с какой целью я это делаю. Это дом, который в конце концов принесет вам несчастье, и я предпочитаю, чтобы вы лучше посещали казармы. Шутки в сторону, меня это серьезно тревожит…

Гриффео уезжает из Петербурга на днях; его министр уже прибыл, но я его еще не встречал. Чтобы немного угодить вашему пристрастию к скандалам, скажу, что сегодня газеты возвещают в числе отправляющихся за границу: Надежда Николаевна Ланская. Так ли это или только странное совпадение имен?»^{734}.

«Отеческие» заботы Вяземского в этот раз были не просто обременительны. Его злопыхательства в письмах об отъезде поклонника Натальи Николаевны — графа Гриффео со своей новой возлюбленной — Н. Н. Ланской, с которой Наталья Николаевна познакомилась еще при жизни Пушкина, становились все более навязчивыми и оскорбительными.

Впрочем, Наталье Николаевне было не до них.

В этот день вдова Пушкина осиротела во второй раз, потеряв одного из самых близких и дорогих ее сердцу людей, — в Петербурге на 64-м году жизни скончалась ее любимая тетушка Екатерина Ивановна Загряжская.

А. П. Арапова писала:

«…Летом <…> когда Наталья Николаевна жила в Михайловском, она получила известие о тяжелой утрате, постигшей ее. Е. И. Загряжская, любившая ее куда больше родной матери, неожиданно скончалась, и несмотря на близость Псковской губернии, ее не успели вызвать к смертному одру. С ней она лишилась единственной надежной опоры, осиротелость души еще болезненнее давала себя чувствовать.

По натуре не разсчетливая, чуждая практической сноровки в жизненных вопросах, в своем горе она не останавливалась на материальном значении этой смерти для ее дальнейшаго существования.

Екатерина Ивановна не раз выручала ее в тяжелыя минуты и часто заявляла окружающим о своем намерении обезспечить будущность любимой племяннице, оставляя ей по духовному завещанию село Степанково, Московской губернии, с числящимися при нем пятьюстами душами.

Но, по свойственной престарелым людям боязни накликать смерть, она все откладывала изложить свою волю в узаконенной форме и должна была ограничиться только тем, что умирая, чуть не со слезами умоляла сестру и единственную наследницу, графиню де-Местр, исполнить ея последнее желание и тотчас же передать ея дорогой Наташе имение, ей давно уже предназначенное…»^{735}.

Сохранился ряд характеристик тетушки из уст близких ей людей.

По словам мужа ее сестры Софьи — Ксавье де Местра, она была «всегда готова пожертвовать собой для других». Муж ее «приемной дочери, дочери сердца» — Александр Пушкин, называл ее «моя бесценная Катерина Ивановна» и с тревогой добавлял в письме Наталье Николаевне в 1834 году: «…все держится на мне да на тетке, но ни я, ни тетка не вечны…»

Получив известие о смерти Е. И. Загряжской, Наталья Николаевна откликнулась письмом графу Г. А. Строганову:

«25 августа 1842 года.

…Тетушка соединяла с любовью ко мне и хлопоты по моим делам, когда возникало какое-нибудь затруднение. Не буду распространяться о том, какое горе для меня кончина моей бедной Тетушки, вы легко поймете мою скорбь. Мои отношения с ней вам хорошо известны. В ней я теряю одну из самых твердых моих опор. Ее бдительная дружба постоянно следила за благосостоянием моей семьи, поэтому время, которое обычно смягчает всякое горе, меня может только заставить с каждым днем все сильнее чувствовать потерю ее великодушной поддержки»^{736}.

Наталье Николаевне Пушкиной исполнилось 30 лет. Она родилась на следующий день после Бородинского сражения и «всегда говорила, что исторический день лишает ее возможности забыть счет прожитых годов»^{737}.

Наталья Николаевна — брату Дмитрию из Петербурга.

«17 сентября 1842 года.

Ты, может быть, будешь удивлен дорогой, добрейший Дмитрий, увидев петербургский штемпель на моем письме. Столько разных неприятных обстоятельств, и самых тяжелых, произошли одни за другими этим летом, что я вынуждена была ускорить на два месяца мое возвращение. Это решение было принято после письма графа Строганова, который выслал мне 500 рублей на дорогу (зная, что у меня ни копейки), настоятельно рекомендуя мне вернуться незамедлительно»^{738}.