<…> Я оставил Вас больной, надеюсь, что теперь недомогание покинуло Вас, — надеяться, значит желать. Соблаговолите принять мои нижайшие поклоны всему Вашему семейству и Вам в особенности. Прощайте, многоуважаемая Прасковья Александровна, будьте здоровы и сохраните для меня Вашу дружбу. Она для меня весьма драгоценна.

Примите уверения в моем уважении и привязанности к Вам.

Л. Пушкин»^{743}.

«Уважение и привязанность» Льва Сергеевича, как обычно, не переносили путешествий: так и не сделав предложения Маше Осиповой, он тут же обнадеживал другую, о чем Е. Н. Вревская сообщала в письме родным: «…Недавно Карамзина Софья ему призналась в своей любви, да еще со слезами. А Наталья Николаевна его бранила серьезно, что очень не морально: сводить с ума, не чувствуя сам к ней ничего».

По поводу же его отношений с сестрой Машей Евпраксия писала: «Я никак не предполагала, что Лев мог так быть расстроен, как он был, когда уезжал отсюда. Он плакал и не мог ни слова выговорить. Он мне пишет на другой день приезда своего в Киев и говорит, что боится, чтоб с ума не сойти, так ему грустно»^{744}.

Екатерина Дантес — брату Дмитрию из Вены.

«Дорогой друг, твое письмо пришло только несколько дней тому назад, так как мне его переслали в Вену, и по этой причине я задержалась с ответом. Я с радостью вижу, что ты и все твои здоровы; к несчастью ты не можешь мне сказать ничего хорошего о своих плачевных делах. Поверь, милый друг, что я искренне сочувствую тебе во всех твоих мучениях, и я против своего желания касаюсь этого вопроса. Ты сам знаешь, дорогой друг, что на конец года ты мне должен 15 тысяч, и, к сожалению, я нахожусь не в таком положении, чтобы потерять подобную сумму.

Но довольно об этом предмете, столь мало приятном для нас обоих, поговорим о другом. Вот мы обосновались в Вене на зиму, но, если говорить откровенно, я была бы счастлива вернуться домой. Вена красивый город, но жизнь здесь настолько отличается от той, которую я привыкла вести, что мне тут не очень нравится. Впрочем, я думаю, для того, чтобы пребывание здесь было приятным, надо быть здешним уроженцем и любить свет, а так как я не являюсь первым и ненавижу второе, я нигде не бываю более счастлива, чем в своих горах, по которым я вздыхаю от всего сердца.

Мы умоляли Барона разрешить нам не бывать в большом свете, на что он дал согласие, и потому ведем очень спокойный образ жизни и делаем все возможное, чтобы иметь как можно меньше знакомств. Я встречаюсь ежедневно с Натой Фризенгоф и нахожу, что она очень милая и добрая женщина, муж ее также очень приятный человек. Это от них я узнала о смерти Тетушки, так как никто мне об этом не сообщил. Я написала тетушке Софи, чтобы выразить ей свое соболезнование. Кажется, Тетушка оставила все состояние своей сестре. Этого следовало ожидать. Натали пишет Фри-зенгофам, что тетушка Софи была очень щедра в отношении ее и отдала ей все вещи, а также мебель и серебро покойной. Кроме того, как говорят приехавшие из Петербурга, тетушка Софи должна ей передать поместье в 500 душ под Москвой, это превосходно.

Напиши мне о Ване, где он? По приезде сюда я ему написала в Баден, но, к несчастью, забыла ему сказать, что для того, чтобы письма дошли до меня в Австрию, надо их оплатить на границе; так что уверена, что прежде чем уехать из Бадена, он мне написал, как мы условились, но что письмо по этой причине до меня не дошло.

Прощай, мой добрый, славный Дмитрий, нежно целую тебя и твоих, пиши мне почаще.

Муж шлет всем тысячу приветов»^{745}.

Стоит заметить, что в этом милом щебетании Екатерины, как всегда, оказались замысловато завуалированы, по крайней мере, две-три темы, которые ей хотелось бы опустить в своем письме брату.

Первое — это Луи Геккерн и подлинное отношение к нему в Вене. И второе — брат Иван Николаевич и его долгое, подозрительно долгое молчание после встречи в Баден-Бадене.

Как известно, барон Геккерн, после утраты своего поста и отъезда из России, в течение пяти лет не имел места и был в немилости. Только в 1842 году он получил назначение в качестве посла при венском дворе. Положение его было далеко не блестящим, так как во главе австрийского правительства находился граф Фикельмон, бывший австрийский посол при русском дворе, хорошо знавший грязную историю Геккерна. А приехавшая в Вену чета Дантес и вовсе была нежеланной в великосветском обществе австрийской столицы.

Второе. Екатерина Дантес пытается оправдать отсутствие писем от брата Ивана недоразумением на австрийской границе. Возможно и такое. Но, скорее всего, дело вовсе не в опрометчиво не приклеенных марках на конверт письма брата, а все-таки в том, что лицо четы Дантес, проявляясь все ярче, стало яснее и понятнее и для Ивана Николаевича Гончарова.

Надо полагать, что, следуя семейной традиции, некоторые нежелательные подробности и проблемы приходилось опускать в переписке не только сестре, но и брату Дмитрию. Как известно, к тому времени у него сложились непростые отношения с матерью из-за ее привязанности к управляющему ярополецким поместьем С. Ф. Душину (1792–1842), очевидно, нечистому на руку, как думал о нем еще сам Пушкин.

Становятся понятными мотивы, по которым мать Натальи Николаевны, отослав своих детей и больного мужа в Москву, уединилась в своем имении Ярополец. По свидетельству С. А. Соболевского в пересказе Бартенева: «У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила». Потому-то Наталья Николаевна и решила забрать старших сестер в свою семью. «„Зачем ты берешь этих барышень?“ — спросил у Пушкина Соболевский. — „Она целый день пьет и со всеми лакеями…“»^{746}.

П. И. Бартенев ответ Пушкина закончил многоточием и, как мог, сам пояснил: «Соболевский уговаривал его не приглашать их, но в Яропольце оставаться им было невозможно с матерью, которую окружали богомолки и над которою властвовал ее кучер»^{747}.

Возможно, что так и было, — на все, очевидно, были свои причины. Во всяком случае, в альбоме Натальи Ивановны сохранилась запись, сделанная ею в день кончины Душина: «Человек, смерть которого оставила в моей жизни такую пустоту, которая не исчезает с годами. Шатобриан.

19 сентября 1842»^{748}.

И хотя отношение детей Натальи Ивановны к управляющему было весьма определенным, мать все же от их имени распорядилась высечь следующую эпитафию на его надгробном камне:

Так, при живом муже Наталья Ивановна овдовела. Ей было почти 57 лет. Похоронив Душина, она, вероятно, желая заглушить свое женское горе, уехала к старшему сыну, а в конце октября вновь возвратилась к себе в Ярополец, отправив письмо в Полотняный Завод:

«31 октября 1842 года.

…Я благополучно вернулась домой, дорогой Дмитрий, и хотя все вокруг мне кажется пустым и печальным, как и во мне самой, я все же стараюсь вникать во все, что произошло за время моего отсутствия; кажется, все шло своим чередом»^{750}.