Занятия Лизы начались с Фоминой недели. Число учеников сначала было очень невелико. Некоторые из крестьян относились с большим недоверием и в ней, и к ее слабому здоровью. — «Где ей, на ладан дышит, любой малыш ее перекричит». Но это до нее не доходило. Правильные занятия предполагались не ранее осени, т. е. с 15 сентября. Елизавета Михайловна была даже рада, что пока вся школа состояла из 10 человек. Сначала она встретила в них полное нежелание сойтись с ней, но мало-помалу отношения становились ближе; правда, приходилось иногда прибегать в крайних случаях к пряникам и грошовым конфектам, но за то теперь дети уже сами подходили в ней с разговорами. Это ее бесконечно радовало. Случалось, что Лиза, с пылавшим лицом, толковала им что-нибудь, а ребята выделывали в это время одну из своих бесчисленных шалостей; но она со всем мирилась, надеясь со временем на лучший ход дела. «Ведь они, глупые, пользы своей не понимают, — говорила она крестьянам, — еще не привыкли учиться», и со всей страстью продолжала служить своему делу. Ванька приходил каждый день и всегда радовал ее своими успехами.

— Милый, учись, учись! Ты многое узнаешь, — лаская его, говорила она, — и забудешь в книге свою невеселую жизнь.

И Ванька учился, как мог, хотя бы ужь для того, чтоб утешить Елизавету Михайловну.

Были два лентяя, которые положительно ничего не хотели делать; они преисправно брали конфекты и пряники, но на другой же раз являлись, не зная урока и изобретая новые шалости. Она горячилась, умоляла, толковала им без конца, но они школьничали и ничего не делали.

«Видно, я виновата, — мучилась она, — что не умею объяснить им и привлечь их внимания». И продолжала бесплодно, на все лады, объяснять. Ванька видел ее мучения, — видел, как она возвращалась в свою комнату измученная и обессиленная, — и не знал, чем помочь. Он раз подошел к ним и внушительно заметил, что они дураки и только мучают Елизавету Михайловну, чтобы старались учиться или их выгонят из школы. Но это только ухудшило дело. Ванька стал любимчиком учительши, и все принялись его преследовать. Эти распри между учениками приводили ее в отчаяние.

«Если с этих пор станут ненавидеть друг друга, то что же будет потом, когда столкнутся с жизнью и настанет настоящая борьба?» Она толковала им, что нужно любить друг друга, жить мирно, без ссор, но сейчас же начиналась драка. И она отчаивалась. Раз даже решила сказать отцам двух шалунов, чтоб они попробовали убедить их в пользе учения, что сама она испробовала все средства, но они ее не слушают. Отцы выпороли детей. Это привело ее в глубокое горе. Она за все упрекала себя. За то сколько радости приносили ей малейшие успехи учеников. Она не знала, как их хвалить и награждать. Более всех радовал Ванька. Он уже начинал читать, и каждое слово, с трудом выходившее из его губ, приводило ее в восторг.

Так шла ее жизнь в волнениях и радости. Они губили ее слабое здоровье, но она, увлеченная делом, не замечала ничего. На дворе уже стояла весна: кусты сирени и черемухи под окнами школы покрылись первой, нежною зеленью. В небе звенели жаворонки. Лиза восхищалась природой, радовалась, горевала, — словом, жила самой тревожною жизнью, только грудь все болела и временами мучил кашель. Ванька начал пасти свое стадо и не мог бывать в школе. Впрочем, теперь он уже читал с грехом пополам и длинные весенние дни проводил в своем заповедном лесу и в полях, усиленно работая, складывая слова и фразы. Вечером он прибегал к ней и сообщал о своих успехах. Задолго до его прихода она садилась у окна и смотрела на уходившие в лесу поля, на извивавшуюся желтою лентой дорожку, откуда являлся Ванька. Часто даже выходила ему на встречу. Она знала, что он ее любит, и это сознание успокоивало ее тревогу. Стояли первые дни мая; ясное небо только изредка затемнялось набегавшею тучкой, орошавшей землю. Нежная, бледно-зеленая листва принимала изумрудный оттенок. Как-то вечером робко запел соловей. Жизнь била ключом, являлись смутные, тайные желания… Опьяняющий воздух весны лился от каждого листочка и что-то сильнее заставляло биться сердце и захватывало дыхание.

Косые лучи прятавшегося солнца пронизывали прозрачный воздух и приветливо смотрели в комнату Лизы. Теперь она чувствовала себя легче. Мысль стихла, сложила крылья. Казалось, горизонт очищался от облаков; хотелось верить в счастье и примирение. Все теплые стороны вдруг озарились тихим, ласковым светом. Дышалось легче; широкое чувство лилось в грудь. Лиза сидела в своем кресле у окна, поджидая Ваньку.

«Природа снова дала мир. Ея действие бесконечно, также как и ее милосердие, — думала она. — Вся прелесть жизни в постоянной смене бурь и затишья. Только бы на минуту покой. Наступит ли он для меня?… Да, теперь я верю, что и для меня он возможен. Я уже теперь счастлива. Ведь была одна как былинка. Одна — страшное слово!.. Вот няня еще хотела приехать. Удастся ли ей?… Ведь родные — бедняки все. А Ваня… что-то с ним будет… Он вырастет большой, может быть поступит в университет, я стану жить с ним, и няня тут же; ведь сколько здесь может быть счастья. И умирать будет хорошо, видя его честным тружеником. А там вместо меня зеленая могила, цветами убрана, сверху березка свесилась. Он придет иногда и прольет слезу от своего чистого сердца». Ей самой стали смешны все эти, почти детские, думы. Она задумалась, мысли принимали другое направление.

«Но до тех пор буду жить. Лучше мучительная жизнь, чем тихая смерть. Именно она и страшна своим покоем, забвением всего», — заработала вдруг прежняя мысль.

«Ведь страдание и есть жизнь. Пусть минутами наступит отдых для возможности дальнейшей борьбы, а затем снова страдание во имя идеи. А как будет дорога эта выстраданная и облитая слезами идея. Да, в ней — вся жизнь, все существование. Только страшно веру в людей потерять. Что тогда дам детям? А ведь это легко, ужасно легко; стоит помешать мне к достижению заветной цели. — И вдруг мелькнула одна мысль, которая страшно ее испугала. — Быть может, стоит им сделаться счастливее меня, и я перестану их любить; но нет, это неправда. Это мимолетные сомнения, но вера еще велика, а ведь она горы двигает». — И Лиза верила в это. Она осмотрелась кругом. Ласково небо смотрело, на нем блестел молодой месяц; где-то в березах начинал петь соловей; на Волге была невозмутимая тишина, только плавно по ветру двигалась лодка с парусом и на ней переливался огонек.

«О, как хорошо!» — тихо вздохнула Лиза и сжала руками влажное от слез лицо.

— Елизавета Михайловна, — осторожно окликнула ее Яковлевна, — аль почивать изволишь. Вон там Ванькин отец пришел, вишь хочет говорить с тобой. Позвать, что ли?

— Пусть войдет, — нехотя проговорила Лиза, предчувствуя что-то, что должно было испортить ее настроение. Ей так не хотелось теперь видеть людей, кроме Вани, и, как нарочно, пришел Василий, которого она не могла видеть за его жестокость к сыну.

«Затишье сменяется бурей» — мелькнуло в голове, когда дверь отворилась и вошел Василий с красным лицом и подбитым глазом. Легкий запах вина наполнил комнату.

— Здравствуй, сударыня! — грубо и громко начал он. — По делу пожаловал к твоей милости. Слышал я, что ты сына маво учить начала. Избаловался он, проку от него нет, ни работает, ни в хозяйстве пользы не приносит и пасет-то неладно. А потому родительской своей властью запрещаю ему книжкой заниматься. Мы, известно, люди бедные, не до грамоты нам, а смотрим, как бы с голодухи на тот свет не отправиться. Изволь, значит, сударыня, прекратить все эти глупости. Да и благодарности какой ни на есть от нас не жди, потому не из чего.

Да, предчувствие Лизы сбылось, что-то больно защемило внутри, она даже сразу не нашлась, что сказать.

— Да ведь ты не понимаешь, — наконец проговорила она, — он потом большие деньги будет заработывать.

— Да, потом-то будет, а мы, ждамши его, на тот свет пока переселимся, значит сам-четверт. Много благодарны. Изволь-ка попросту прогнать его. Да вот он и сам, легок на помине.