— Это даже совсем не по-нонешнему, — обиженным тоном отвечала дьяконица, видя, что ее дело не выгорело. — Не жениться, а жить свободною любовью. А что он негодяй и развратник, это вы совсем напрасно. Человек молодой, способный ошибаться, но всегда и во всем честный.

— Честный, честный! — перебила ее Лиза. — Пьет кровь из крестьян, пускает их по миру — и честный. Он только ненависть может возбудить. Такой ожесточает и развращает других, — от него на воровство, на грабеж пойдут. Понимаете ли вы это, защитница его? Да и что же за учительница я была бы, когда бы сделалась его содержанкой? Ведь дети веры не имели бы в меня, — страшно горячилась Лиза, ударяя себя руками в грудь. — За что обижать одинокую, слабую женщину?… Эх, нехорошо с вашей стороны!

Лиза устала и смолкла, хотя еще многое хотелось сказать.

— И какая, подумаешь, важная вы барыня. Люда и получше вас им не брезгают. А сделала я вам мое предложение из дружбы в нему, без всяких интересов (она забыла, что Зыбин обещал за успех шелковое платье). Да и вас жаль: сохнете, как щепка….

«О, какой цинизм, оскорбление какое! — мелькнуло в голове Лизы. — До чего я-то дошла, когда мне такие предложения делают!» — заговорило в ней самолюбие, но скоро оно исчезло, и осталась тупая, тихая боль.

— Посмотрим, что-то вы потом запоете, — продолжала с апломбом Аграфена Филипповна, — не было бы поздно.

— Ради Бога, сжальтесь, оставьте меня, — прошептала Лиза. — Никогда не обращусь к вам с просьбой. Может умру через месяц, иссохну, по вашим словам, а все-таки останусь честной. Ведь у меня, говорят, чахотка, — что ж, вы трупом моим торговать станете? Ведь не стоит того. Так и скажите это Зыбину. А теперь уйдите, уйдите! — вся дрожала она.

— Ну, коли так, прощайте, — вздохнула Аграфена Филипповна и, подобрав крахмальные оборки, величественно выплыла за дверь.

«Себя бы предложила вместо меня, — мелькнуло вдруг у Лизы и самой совестно стало за свою мысль. — О, Лиза, Лиза, до чего ты дошла с своими идеалами!» — горько думала она.

«Не бросить ли? Не успокоиться ли в могиле? Ведь тьма победит… Нам ли сеять, слабым, неумелым! О, бедные, бедные, они гибнут, не понимая, что им нужно и где их спасение! Господи, ведь последние силы им отдаешь и — с разбитым сердцем, с отчаянием, может без веры в их будущее умирать никем не замеченной! А там — погост, одинокая могила и полное забвение… Это ли награда после мук? Но, нет, нет, зачем это я… Милые, родные, униженные, всю себя вам отдам! Берите, терзайте, все стерплю…»

И вся изнеможенная, обессиленная лежала она в своем кресле, почти теряя сознание от мыслей и событий этого дня, искаженное лицо подергивалось отчаяньем, судорожными рыданьями, но слез не было… А в окно смотрела светлая майская ночь, на бледном небе одиноко млела звезда; звонко и страстно заливался соловей; с Волги тянуло прохладой…

Опять Ванька в своем лесу. Снова небо и земля ласкают его, а певуньи заливаются на все голоса в темной дубраве, заставляя забыть его все горести. Но они не знают, что жизнь его согрелась теперь, — он уже не один. Может быть они заревновали бы своего любимца, если бы знали, что кроме их пении для него есть еще один голос, который дал ему много радости. Да, Ванька вдруг почувствовал, что он не бобыль, как сам называл себя, и даже что-то похожее на гордость явилось в нем при этом сознании. До сих пор он думал, что люди злы, что они только насмехаются и бьют слабых, и вдруг оказывается, что есть между ними и любовь, — она воплощалась для него в Лизе. Как он полюбил ее! Часто думал Ванька: «Вот если бы сказала: поди, Ванька, бросься в Волгу, — сейчас бы пошел. Жисть свою отдам за нее, — уж больно она мне полюбилась». Он пас стадо с своим Волчком, а Елизавета Михайловна в его мыслях всегда бывала тут же. Прежде, слушая, как волны бегут, он думал: «Вот им весело, их много, только я один с Волчком». А теперь и ему хорошо, и ему весело. Иногда даже начинал песню затягивать и старался излить в ней все свое чувство. Лес не сердился за это; хоть его тишина и нарушалась детским голосом, но он все так же любил Ваньку. Книга была всегда с ним; много он узнал горя и радости, разбирая буквы, мучаясь, когда что-нибудь не подавалось ему, и торжествуя, когда длинное слово и фраза после долгих усилий складывались верно. Он целый день жил надеждой повидаться вечером с Елизаветой Михайловной, чтобы рассказать о своих занятиях, послушать ее и на нее посмотреть. Она про многое говорила ему, рассказывала о своем прошлом. И он уже любил старушку-няню, ненавидел тех, которые обижали Лизу, и горевал вместе с ней у гроба матери. Часто в ту же ночь, смотря на бледное весеннее небо с одинокими звездами, он снова передумывал все слышанное и многое смущало его. Что-то говорило ему, что она несчастна, что томится и мучается. «За что обижали ее, добрую-то такую? Мучители!» — твердил он, думая о своих мучителях и о Лизиных, и что-то недетское, нехорошее ложилось в его грудь. Она повторяла, что нужно всех любить, прощать всем, но Ванька не мог простить тех, которые сделали ее несчастной. И за себя ему трудно было простить, а за Лизу казалось невозможным.

«Ишь кашель-то какой! — думал он, когда в припадке мучилась Лиза. — Все они, мучители», — и хотелось Ваньке всем отомстить за нее бедную.

«Не стану их любить», — говорил он Лизе, когда она твердила, что с ненавистью нельзя жить, что тогда возненавидишь самого себя.

С каждым днем он становился сосредоточеннее, а к отцу относился прямо с пренебрежением.

— Ишь зазнался с учительшей своей! Подожди, скоро покончу ваше знакомство, — угрожал Василий.

Ваньке было очень тяжело, но надежда у него оставалась, и он терпел. Только ненависть к отцу становилась сильнее и серьезнее. Минутами хотелось бежать из своего дома.

«Терпи, терпи, Ванька, — сам себя увещевал он, — вырастешь большой, тогда славно заживешь. Ведь и Елизавете Михайловне не легко». — Он старался, изобретая всевозможные средства, развлекать ее. Случалось, приносил пойманную птичку, раз белку поймал и с невыразимым счастьем вручил ей свой подарок. И Лизу радовали все эти безделицы.

Настал июнь. Занятия в школе кончились и целые дни оставались у нее незанятыми. Некоторые книги, которые она привезла с собой, были давно прочитаны. Да теперь ей и не хотелось читать. Она нигде не получала ответа на вопросы, которые становились назойливее с каждым днем. Наконец-то она могла посещать Ваньку в лесу. Он с трепетом ожидал ее в своем святилище, и когда увидал в первый раз между зеленью худенькую фигуру Лизы, ему стало необыкновенно хорошо. Здесь, под сенью старого леса, соединялось для него все дорогое, весь мирок его, вся радость. Лиза садилась около него, открывала книгу, и начиналось ученье, а вместе с тем их разговоры или, вернее, страстные советы ее. Ванька редко прерывал ее: он только слушал, не всегда понимая. Она сознавала это и старалась не оставлять темным ни одного слова. Лиза умела даже предупреждать все его вопросы, и он, весь поглощенный вниманием, только слушал. В ногах Волчок лежал и посматривал умными глазами на своего друга. Долго он возмущался вторжением третьего члена в их союз, и всякий раз при появлении Лизы громкий лай старого скептика-Волчка будил окружавшую тишину, но наконец привык и он. Побрякивая колокольцами, бродило стадо. Лес глубоко внимал всякому слову, раздававшемуся под его зеленым покровом. Каждое явление природы и жизни старалась Лиза объяснить своему любимцу. Она переходила с одной мысли на другую, сама не замечая того, и говорила часто до изнеможения, до припадка кашля. Что ей было до этого: она всем существом служила идее и была счастлива. Много ее тревожила одна мысль: религиозные вопросы становили ее в большое затруднение. Еще в детстве она не была набожна; няня учила ее молиться, она повторяла за ней слова, но никто не объяснял ей их значения; она молилась, но не чувствовала. В тяжелую пору сомнений, когда вера должна была или исчезнуть совсем, или обратиться в слепой мистицизм, Лиза почувствовала, что все старания старушки были напрасны. Она не могла верить и молиться. Это сознание, может быть, сделало ее еще более несчастной. Когда она попала в студенческий кружок, общий дух отразился и на ней; отсутствие веры ощущалось особенно в тяжелые минуты: не было исхода излиться ее скорби. Но в детях она старалась сохранять веру и не разрушала ее ни одним словом. «Что дам им взамен, отняв счастье у них?… Дать им сомнение, которое сделает их несчастными?…» Вся нравственность, существующая у народа, держится только религией. И она заставляла всех любить Бога.