Действительно, Ванька, с книгой за пазухой, бежал под окнами школы. Щеки его раскраснелись, шапка съехала на затылок, кудри рассыпались, как тонкие черные змейки. Через несколько минут Ванька вошел в комнату и оцепенел, увидя отца.

— Слышь, сюда с этих пор и ноги не показывать, ни шагу! — закричал на него, все сильнее хмелевший, Василий. — Ишь, словно нищий, пороги обивает. Ступай-ка домой подобру-поздорову, а книжонку-то брось. Кланяйся да пойдем, — и, поклонившись Лизе, он вышел. Ваня стоял потупя голову, исподлобья печально на нее посматривая. «Господи, за что послал!» — шептал он про себя. Отец его толкнул, и оба исчезли.

А Лиза сидела и мучилась опять. «Ваня, Ваня, голубчик! Не дают ему жить». Но она не может его оставить. Скоро занятия в школе кончаются, тогда она станет ходить к нему в лес. И опять толпой нахлынули мысли.

«Трудно выйти из своей среды. Сколько гибнет несчастных, которые жаждут познаний, и все-таки пропадают, именно потому, что у них явились другие стремления. Масса безжалостна ко всему, что возвышается над ней. Деспотизм есть главное отличие посредственности. Она труслива, но вместе с тем назойлива, и таких бедных Ваней будет преследовать без конца. Он — нищий духом, и за это страдает. Вот сейчас как он посмотрел… У ребенка такой взгляд».

Что-то мрачное выступало перед ней, совершенно уничтожая недавнее ее успокоение; будто сгущалась ночь. И вся будущая жизнь Вани предстала в ее воображении такою же безотрадной, как ее. Те же стремления могут быть и у него в постоянной борьбе с мелкою действительностью.

«И через меня он может быть несчастлив, — ведь это я открыла перед ним целую неизвестную ему область, — застонало вдруг у ней в груди. — Ваня, прости, прости, если зло тебе сделала. О, ведь это ужасно с самыми чистыми стремлениями все-таки быть вредной. А кругом одна пустыня, никто не поможет, не откликнется. Где истина? Где та дорога, по которой смело можно идти вперед, без боязни и заблуждений? Ваня, прости же, ты знаешь, что я люблю тебя, — вся в изнеможении от внутренней борьбы мучилась она. — Ведь хотела тебе только счастья принести. — Она откинулась на спинку кресла; глаза с каким-то отчаянием смотрели вдаль. — Только бы ненависть не явилась к Василью и всем таким. Ведь они не ведают, что творят, — нужно и их любить, а не могу. О, помоги, помоги Господи! — почти застонала она, закрываясь руками. Лицо ее горело, губы были воспалены и сухи. — Господи, да неужели придется все бросить?… Неужели польза немыслима?… В ту ночь, когда ушла от отца, казалось, что весь мир ждет твоей ласки… А теперь… Ведь не пересоздашь… Только усложнишь горе, внеся самосознание в их грубую жизнь. Эти новые запросы — не одно ли мученье?… Не лучше ли полная тьма? Теперь страдают и умрут покорные… Тогда борьба… Что же делать?» — застыл вопрос и приостановил все мысли. Некоторое время ни один звук не будил ее сосредоточенного состояния.

Вдруг дверь тихо скрипнула и на пороге появилась дьяконица, шурша своим туго накрахмаленным платьем. Она с любопытством всматривалась в измученную, худенькую фигурку Лизы, которая все не отнимала рук от лица. Аграфена Филипповна очень желала, чтоб эта немая сцена продолжалась по возможности долго. «Уж только по лицу узнаю всю подноготную, — всегда говорила она про себя. — Брошу один взгляд и нет от меня секретов. Слава Богу, изучила сердце человеческое», — заканчивала Аграфена Филипповна. И теперь стояла она, хитро высматривая своими маленькими глазами, вся погруженная в психологические исследования. Видно было, что она явилась неспроста. Широкое лицо ее носило теперь какое-то особенное выражение. Белое ситцевое платье было с большой претензией на моду. Гладко причесанные волосы скреплялись щегольской, на подобие кинжала, шпилькой. Лиза очнулась и вздрогнула.

— Ах, Аграфена Филипповна! — быстро начала она. — Извините, я вас и не заметила. Да, по правде сказать, не до того было.

— Вижу, вижу, дорогая Елизавета Михайловна, что не весело вам. И какие такие мысли затуманили вашу головку? Поделились бы со мной, — ведь горе-то легче вдвоем делить. Не мало и я на своем веку перенесла, тоже знаю, что такое страдать, — окончила она патетическим тоном.

— Потому что жизнь человеческая одно сражение. Это я говорила много раз отцу Николаю; он даже удостоил поместить мою мысль в свое «слово», сказанное им в Светлый день. Только он сказал — не сражение, а битва. Так это я к тому начала, что всякий из нас горе переносил, и ничья-то жизнь веселым ручейком не протекала; всякий поплакал и погоревал, — говорила Аграфена Филипповна, все более и более увлекаясь своей чувствительностью. Она всегда необыкновенно сознавала глубину своих мыслей, а потому в разговор у ней вкрадывался какой-то покровительственный тон.

— Притом же мы с вами люди молодые, — продолжала она, думая, что уже произвела надлежащее впечатление на Лизу, молча сидевшую у окна. — Нам общество нужно, — конечно, не этих сиволапых дураков, с которыми вы имеете ангельское терпение разговаривать, — нам нужна антилигенция (это слово она с большим трудом выучилась произносить у одного студента, приезжавшего на лето в их городок и имевшего счастье покорить ее любвеобильное сердце; слово это у ней произносилось только в торжественных случаях). Конечно, здесь нет настоящей антилигенции, но на безрыбьи и рак рыба, говорит русская пословица. Примите мой совет, не брезгайте, — я сама совершенно понимаю, как образованной барышне тяжело в этом обществе. Душно, дышать нечем. Но что делать, — я сумела примириться. Возьмите пример с меня. Каково мое положение? — Муж, вы сами знаете, сельский дьякон и притом глуп. Я образовываю его, но… что делать, ничего не помогает. Если бы не я, он даже волос бы своих не расчесал и в таком виде отправился бы в церковь. Так глуп и ленив этот мужчина, и я должна его любить. — Она была очень довольна собой и продолжала с увлекательным красноречием: — Понимаете ли, как мне тяжело. Другая бы давно от него бежала, а я всегда с ним и верна ему, — добавила Аграфена Филипповна, забывая, как сама рассказывала Лизе про свои похождения. — Я знаю, что там будет награда за все, — совсем шутливо окончила она, указывая пухлою рукой на небо и видя, что Лиза на нее не смотрит, оставалась некоторое время в таком положении. «Слушает ли она меня», — мелькнуло вдруг в ее голове, но она твердо верила в успех своего предприятия и решила сделать большой скачок. — А теперь весна, кровь играет. Птичка к птичке летит, листочек шепчет листочку и все радуется. А вы, моя дорогая, все одни с этими мужичатами. Вы стали бы здесь роль играть, вас бы на руках носили. — Она увлеклась и забыла, что спасское общество не имеет такого рыцарского характера: она жила воспоминаниями своего городка. — Елизавета Михайловна, ободрите меня, скажите хоть словечко!

— Говорите, я слушаю вас.

— Знаете ли, вы одарены от Бога всем, — за что же вы прячете в землю талант? Вы в состоянии довести человека до бешеной страсти своей красотой и умом, он испепелится и угаснет, — сказала Аграфена Филипповна. — Правда, вы не совсем теперь здоровы, но и это от одиночества. Елизавета Михайловна, — вдруг начала она торжественным тоном, — я всегда откровенна и теперь буду говорить прямо. Вы внушили одному человеку страстное чувство любви. Он погибнет без вас, — совсем уже увлеклась она. — Это существо тихое, нежное, а главное — любящее. Может ли он надеяться на ваше сочувствие?

— Но кто же это нежное, любящее существо? — спросила тихо Лиза.

— Вы хотите знать кто? Это сын многоуважаемого Степана Сергеевича Зыбина, Иван Степанович.

Лиза тихо и судорожно засмеялась. Какая-то горькая нотка звучала в этом нервном смехе. Она никогда не могла забыть, как безжалостно пьяный Зыбин, сын богатого кулака, разрушил ее радостное чувство в первый день Пасхи, глубоко оскорбив ее. Когда же она услыхала, как он с отцом обделывает крестьян, в ней вдруг шевельнулось что-то похожее на ненависть.

— Стыдно вам, Аграфена Филипповна, оскорблять меня, предлагая услуги этого негодяя и развратника! — нервно начала Лиза. — Напрасно вы думали, что я уж так низко пала. Что ж, он жениться на мне хочет?