— С первоначалу должен почтительнейше просить извинения на счет своей смелости, — элегантно начал он, прижимая руку к сердцу. — Потому нежная пара сидит, все равно, как два голубка, и вдруг на них нападает коршун злодей. Трогательно и умилительно! — заливался он мелким смешком.

— Оставьте нас, — проговорила громко Лиза, но он нахально продолжал лезть.

— Где же-с душа ваша великая, когда грешника отталкиваете от себя? Потому я тоже сострадания добиваюсь, как вы изволили это выразить, и по сему случаю к вам-с пришел.

Его глаза вдруг заблестели каким-то огоньком. Ванька сидел бледный, с горевшими глазами.

— Так не извольте-с стесняться, — снова начал Зыбин, разваливаясь около Лизы. Она вскочила, твердо выжидая, что будет дальше. — Чего же-с испугались, мы не тронем, а если что и будет, то лишь от избытка чувствий, — все лез он с тем же огоньком в глазах. У него даже порвался голос, он замолчал и только смотрел на нее. — Ну, ты, убирайся, — вдруг закричал он Ваньке странным, прерывавшимся голосом, кидая ему двугривенный.

— Не уходи, Ваня, — прошептала Лиза, — он не посмеет нас обидеть. — Она все сильнее бледнела, опираясь на ствол березы. Что-то небывалое до сих пор совершалось в ее душе. Что-то нестерпимо жгучее разливалось по всему существу Лизы, не прорываясь наружу.

Зыбин вдруг порывисто охватил ее рукой и с гадким, скотским выражением, близко наклонясь к ней, заглянул в лицо. Оно было мертвенно-бледно, но ему было все равно.

— Уйди! Убью! — закричал Ванька, с трудом переводя дыхание и, схватив его за руку, начал тащить в сторону. У него вдруг явилась совсем не детская сила, он, действительно, мог убить в эту минуту. Но Зыбин, казалось, не обращал на него внимания: он все крепче обхватывал Лизу, которая даже сопротивляться не могла, — так страшно измучилась она в эту минуту.

— Уйди! — кричал Ванька. Зыбин размахнулся и сильно его ударил. Тот пошатнулся, но, овладев собой, снова бросился на противника и впился зубами в его руку. Волчок скакал и лаял на весь лес. Уже давно издалека доносился стук колес, он приближался все ближе, слышались даже голоса. Зыбин рванулся и исчез в чаще леса.

Все произошло необыкновенно быстро. Лиза без слез, изнеможенная, лежала около дерева. Ванька стоял мрачный, потупи голову, сжав кулаки. Никто не говорил ни слова. Оба слишком сильно чувствовали. Так прошло несколько минут. Вдруг Лиза встала, подошла к Ваньке и крепко, порывисто его обняла. Ему показалось, что ее слеза упала к нему на лицо, но она не плакала, — это была одинокая, жгучая слеза.

Последнее происшествие отразилось одинаково сильно как на Елизавете Михайловне, так и на Ваньке, только по двум разным причинам. Ему открылось вдруг что-то новое, страшное, он нигде не находил исхода своей тоске. — «Господи, неужели умрет?» — в безысходной, смертельной скорби своей повторял он. Ванька вставал на колени, молился за нее, но нигде не находил покоя. Даже сам Бог теперь казался ему таким злым за то, что послал на них несчастье. Теперь одни слезы облегчали его горе. Впрочем, их никто не видал по-прежнему, кроме старых друзей, Волчка и леса. Уже не прислушивался Ванька к его шепоту, — горе было слишком велико, А когда опять воскресала в его воображении последняя сцена, он заливался слезами и ненавидел еще сильнее всех мучителей. Впрочем, иногда мечты о будущем снова возвращались в нему и примиряли с настоящим.

Лиза была глубоко оскорблена. Она поняла, что жила не исключительно для других, но и для самой себя. Тяжела была мысль, что для Вани так рано открывается разврат, вся грязная сторона жизни. — «Но, может и к лучшему, — думала она, — его не поразит за то эта грязь, когда он самостоятельно выступит на борьбу». — Но главным образом она страдала за себя.

— Умереть не дадут, не дадут в могилу лечь, — с горечью шептала Лиза, чувствуя, какими быстрыми шагами шла к ней.

Во второй раз доктор сказал, что лечиться уже поздно, — болезнь так застарела, что надежды на искоренение ее почти не было. Лиза благодарила за откровенность и с странным тоскливым чувством вернулась домой. Грудь болела сильнее, кашель покоя не давал и, несмотря на частые посещения доктора, никакого улучшения не было. Странное, сосредоточенное состояние никогда теперь не оставляло ее. Подводились всеобщие итоги. И между тем исчезала эта страстная, жгучая жажда жизни, которая еще так недавно звала Лизу в свой мучительный водоворот. Даже казалось минутами, что и в покое может быть счастье. Она закрывала глаза, воображая могильную тишину, и то забвение, которое так пугало ее прежде, становилось теперь даже отрадным. — «Видно жизнь устала, тело на покой просится», с горькой улыбкой думала она, вспоминая свои 24 года. Но иногда вдруг воскресали с прежнею силой все желания; хотелось опять жить и бороться без конца. Тревожная мысль не могла заснуть так быстро и все билось в борьбе. Лизе казалось иногда, точно какие-то струны рвались в ее сердце, и каждая, прежде чем лопнуть, издавала тяжелый, усиленный, болезненный звук. Это была ожесточенная борьба жизни и смерти. Лиза с мучительным чувством прислушивалась, как рвались эти струны. В таком состоянии прошли две недели. С Ваней она почти не видалась: слабость становилась так велика, что приходилось сидеть дома. Он иногда забегал осведомиться об ее здоровье и с тяжелым чувством выходил через минуту, боясь ее расстроить. Эти короткие посещения происходили в тайне от Василья.

Раз как-то, накануне праздника, Ванька совсем уже в сумерки зашел к ней. Лиза полулежала на кресле, глаза были закрыты, волосы распустились и длинными прядями сбегали на грудь. При трепетном свете сумерек бледность ее казалась поразительной. Ваня остановился у двери и с невыносимою болью смотрел на нее; у самого что-то ныло в груди, что-то тоскливо билось. «Спит», — подумал он и хотел осторожно выйти.

— Это ты, Ваня? — раздался ее слабый голос. — Здравствуй, милый; сядь сюда. Я не спала… Спасибо, что не забываешь.

Ваня тихо подошел и сел на маленькую скамеечку, стоявшую возле кресла.

Лиза замолчала. Было что-то мучительное и в этой тишине, и в слабом, мерцавшем освещении умиравшего дня.

— Лампу не засветить ли? — решился спросить он, но она только молча покачала головой.

Казалось, нужно было говорить или без конца много, или молчать, и она молчала, смотря рассеянно на загоравшиеся звезды, в селе собака залаяла, издалека неслась песня возвращавшихся с поля косарей. Все было тихо. Последние звуки колокола, возвещавшие о конце всенощной, радостно раздались в вечернем воздухе и стихли. Народ уже давно разошелся, а мысль, которая явилась следствием благовеста, продолжала работать, то уничтожаясь, то возникая снова.

— Здесь же и меня отпевать будут; пронесется печальный звук с колокольни и далеко улетит, только ни в чьем сердце не отзовется. Тоже народ придет, но никто не пожалеет, разве один Ваня… А ведь тихо, хорошо будет лежать; кругом запах ладана, свечи горят, молитвы тянутся длинною вереницей, ни в ком не возбуждая мыслей… В первый и последний раз люди заметят и затем забудут навсегда… Всякий в лицо заглянет… Отчего это смерть возбуждает такое внимание и любопытство живых? Своею тайной?… А тайна в чем?…

Мысли Лизы спутались. Наплыв их был так велик, что одна сменяла другую, не дав ей закончиться. Картины прошлого воскресали с новою силой, точно начали приближаться какие-то далекие звуки. Мысли, свои и чужие, вдруг воскреснувшие лица и события нахлынули толпой, смешиваясь в одно неразрывное целое. Казалось, в каждом темном углу ее комнатки стояли призраки минувшего, то исчезая, то появляясь вновь. Но, несмотря на страшный прилив воспоминаний и дум, Лиза уже не чувствовала того мучительного томленья, которое прежде становилось до невозможности болезненным. Как будто какой-то важный вопрос был уже окончательно решен и вдруг перестал ее тяготить. Остались те же мысли, но уже примиренные и успокоенные.

«Может покой смерти», — думала Лиза, но не вздрагивала и не бледнела теперь при этом решении. Будущего уже не было для нее, это она мучительно сознавала; оставалось примирение с прошлым. Да ведь и с ним давно уже все было покончено; только сама она была связующим звеном; скоро должно было порваться и оно. И мысль примиряла прошедшее, настоящее и в безмолвии склонялась перед будущим. Но одно горькое сознание не могло стихнуть. Все-таки ей ничего не удалось. Она прошла в жизни совершенно незамеченной, ненужной; так и умрет. Останется одна могила, даже без креста, без подписи, всем чужая, а какие силы ощущались в груди, когда родилось желание страдать и бороться. «Куда пропали? — с горечью думает теперь Лиза. — Все истлело, уничтожилось. Затем явились эти стремления, бесплодные и никому ненужные… Зачем жила?… Лишняя, лишняя!» — шептала она и склонялась под тяжестью своей думы.