Хине легко соскальзывает наземь, и быстро оказывается возле кровососа. Они о чем-то переговариваются, потом Туату возвращается к нам и спокойно проводит всю процессию из коня, мула и ишака, груженого Иштваном, мимо усатых лиц стражников, растерянно хлопающих глазами.

— Тебе, человек Одон, нужно идти к городскому голове, подарить ему эту лошадь, — Хине, гладит гриву Черного, — и получить документы на себя и… этого человека, — она кивает подбородком на надутого Иштвана.

Мне кажется, он приревновал свою алфур ко мне. Как глупо. Но я не могу рассказать ему правду, ведь иначе он станет просто бесполезной обузой.

— В этом городке всего четыре Анку из Сида Алиас, — добавляет остроухая, — они плохо выполняют свою работу и не всегда следят за правильностью оформления бумаг. К тому же этому человеку из городской управы скоро назначена очередь, он об этом знает и потому стремится заполучить все, до чего дотягиваются руки. Тебе повезло, Одон.

В самом деле, должно же мне когда-то повезти?

В Заме мы задерживаемся ненадолго: в обмен на Черного получаем подорожные на меня и Иштвана, тратим последние оловяшки на три пшеничные лепешки и быстренько убираемся прочь, пока местные кровососы не принялись искать своего потерявшегося собрата. Да большего эта Зама и не стоит — чуть больше нашего Римона и всего одна мостовая, даже смотреть не на что.

Никогда прежде я бы не подумал, что наше королевство столь обширно: тащишься по нему и тащишься, день проходит за днем, лиги проплывают под ногами мула, над головой плывут облака, светит доброе солнце, согревая темечко, и времени для раздумий так много, что голова начинает пухнуть от лишних мыслей уже к полудню.

Горы, поднимающиеся к облакам, теряющиеся вершинами в белесом тумане, и просторные ровно размеченные межами поля, обработанные трудолюбивым народом — это красиво. Быстрые каменистые речки с настолько прозрачной водой, что через нее в тихих заводях видны осторожные рыбы на глубоком дне, куда не достанет ни один шест, и полноводные реки, чьи берега обросли камышом, не через каждую из которых перекинут мост — настолько широки они, что это просто невозможно! Дремучие тысячелетние леса, наполненные деревьями, помнящими наш мир свободным, и светлые рощи, разбросанные тут и там; непроходимые болота, высокотравые луга и вымощенные камнем дороги — путь наш разнообразен и красив необыкновенно! А над всем миром — бездонное небо, от долгого созерцания которого кружится голова. И после каждого запомнившегося местечка кажется, что ничего прекраснее увидеть уже невозможно, но мы въезжаем на новый холм, перед нами открывается очередная широчайшая долина и вновь захватывает дух от созерцания этого потрясающего воображение великолепия!

Часто по обеим сторонам дороги видны руины старинных сооружений. Многие из них покрыты сажей, закопчены до черноты. В этих каменных развалах трудно угадать очертания величественных замков и крепостей, храмов и постоялых дворов, но я знаю, что это именно они и вижу их такими, какими они были нарисованы в книгах. Должно быть, в свое время по этим местам прокатилась огненным колесом настоящая всеразрушающая война и я совсем не знаю, желаю ли быть участником чего-то подобного?

Иногда мы ночуем в этих разрушенных временем и войною стенах, иногда останавливаемся на ночевку в чистом поле и никогда — в городах и селах. Платное пристанище не для нас — денег впритык и я все чаще злюсь на всех вокруг потому что не могу полностью контролировать ситуацию. Без круглых монет — как без рук! Беспокойно, суетливо, неосновательно. «Начинать любое дело без денежной основы за спиной — наполовину его провалить», так говаривал мой дед и я с ним полностью согласен.

Мы очень мало разговариваем: мне с Хине говорить вроде бы уже не о чем, все, что нужно, я знаю, а Иштван, хоть часто и удивляется всему вокруг, но снисходит до разговора со мной только тогда, когда я не сижу в седле рядом с Хине-Тепу. Видимо, ревнует. Угораздило же человека!

Больше всего ему непонятно — куда подевались обычные для дорог разбойники, мошенники, конокрады и воры? Никто не пытается нас обмануть, обобрать или прирезать, что, если верить Иштвану, в его мире происходит регулярно и никто иначе как большим караваном на дальние расстояния не ездит. Когда я ссылаюсь на причастность к этому кровососов — он не понимает, как такое вообще возможно, и не верит мне. По его убеждению, каждый Анку должен быть убит, а порядок, который кем-то создан — даже если в этом заслуга кровососов, лучше бы оставить как есть.

Попадающиеся нам Анку не назойливы — смотрят документы, кивают, удостоверяя их правильность и едут дальше по своим делам. Иштван вскоре перестает шарахаться от черных теней каждый раз, как завидит их на горизонте. Он перестает считать их опасными и вслед уносящимся вдаль кровососам строит потешные рожи: высовывает язык до груди, кривит лицо, оттопыривает уши, выпучивает или наоборот — смыкает в тонкую щель — свои глаза и нелепо машет руками, изображая Этих.

Еще его очень радует непривычная чистота городов и деревень, через которые приходится проезжать. Он восторгается тем, что нам почти не встречаются калеки, нищие, больные — все кто оказываются на нашем пути, выглядят упитанными и здоровыми. И снова он отказывается верить, что и этому виною черные кровососы.

Он обращает внимание на полное отсутствие вооруженных людей, кроме городской стражи, таскающей свои алебарды и дубинки, и восхищается умением правителя поддерживать в большой стране законность, не прибегая к постоянным войнам с баронами. Все это ему очень непривычно. Знал бы он, что у нашего правителя всего и забот — на какого зверя поохотиться сегодня? — говорил бы иначе.

Да, признаться, я уже и сам начинаю сомневаться в том, что от них нужно избавиться. Немного насмотревшись на тот маленький городок в мире Иштвана, я уже совсем не уверен, что желаю такого же землякам: грязь, вонь, несправедливость, болезни… Если Анку вдруг исчезнут — не станет ли только хуже? Разве не бросимся мы резать друг друга, спеша возместить обиды, перекроить земли и насытить утробы? Разве не превратим цветущие, ухоженные города и села в грязные клоаки, наполненные зловонными испражнениями? Кто станет арбитром и будет выносить приговоры преступникам? Кто заставит работать лентяя или неумеху?

В общем, чем ближе мы подбираемся к Сиду Динт, тем все более сильные сомнения меня одолевают.

Я очень хочу избавить своих земляков от смертельной власти Туату и Анку, но вместе с тем, я совсем не уверен, что мы не забудем все то хорошее, чему они нас научили. Точнее, я уверен в обратном, потому что помню, с какой легкостью обманул меня Симон, едва представилась возможность, помню лживые хитрющие глазки Корнелия, воспользовавшегося ситуацией и обобравшего меня, несчастного сироту, помню алчность Шеффера и его подручных — даже два столетия власти Сидов никак не повлияли на душевные качества людей, оставив нас такими же жадными и вечноголодными ублюдками, какими мы сами считаем исполнительных Анку. Главный враг человека не мертвый кровосос, а он сам, живущий в пороке и грехе!

Что-то я совсем уже заговорил как святоша на воскресной проповеди. Доводилось мне слышать от них подобные речи и тогда я неверяще хмыкал: ну да, конечно! Теперь же мне думается, что были они во много правы. И что большее зло: чистящие мир от дурного мертвые Анку или их «невинные» жертвы — люди? Оправдана ли преждевременная смерть одного хорошего человека, попавшего в очередь, десятком смертей отъявленных негодяев, прибранных на местах преступлений? Теперь, побывав в Арле Иштвана, где за один день меня едва не прикончили разбойники и сам Иштван походя убил двух из них, где я увидел самый грязный и зловонный город, превосходящий своим непотребством любое из самых смелых моих предположений, я совсем не уверен, что исчезновение Анку станет для нас благом.