А сам думаю — вот бы удивился мой приятель, узнав, кого предпочитает жрать его пассия! Интересно мне — отдал бы он ей свою руку? Хотя, Карел рассказывал, что по первости находились недоумки, полагавшие, что если Туату их покусают, то сами они, став Анку и обретя вечную жизнь, окажутся равны своим господам. Так оно и вышло — для человека нет разницы между Анку и Туату, а вот меж ними самими разница такая же как прежде: никогда ни один обращенный не станет равным самому никчемному из обитателей Сидов.
Мы уже доедаем несчастную курицу, когда на дороге появляется одинокий Анку. Я про себя вспоминаю бесов: вот вспомнишь их и они тут как тут! И даже мне сразу видно, что к Нуаду он не имеет отношения — обычный Анку, следящий за порядком в окрестностях. Вроде нашего, римоновского желтоглазика.
Он подъезжает ближе. Останавливается, высокомерно манит меня пальцем.
— Это Анку? — бормочет Иштван, пока я соображаю, как нам быть.
— Да, Иштван, это он и есть. Хине, ты сможешь его уговорить…
Я не успеваю закончить, как в глазницу кровососа впивается стрела Иштвана. Анку вскидывает руки к лицу, перекрывает себе видимость, а мой торопливый друг уже совсем рядом, замахивается тесаком и разбивает коню голову. Несчастное животное падает замертво, а неистовый истребитель Анку Иштван уже лупит тесаком по голове кровососу, промахивается, лезвие увязает в ключице, ладонь Анку сжимается на локте замешкавшегося «охотника», но я уже на ногах, тоже замахиваюсь своим клинком и всаживаю его в шею кровососу. Срубить сразу голову мне не удается — здесь надобно умение, которого у меня нет. И все же с третьего удара она отваливается, из тела брызжет черная кровь, и то, что несколько мгновений назад было страшным Анку, вспыхивает нежарким пламенем, уничтожающим черные одежды и то, что было под ними. Слышу, как истошно орет Иштван, стряхивая с себя обугливающуюся перчатку.
— Тихо! — отвешиваю ему подзатыльник, и он сразу затыкается.
Замолкает, но прыгает к останкам кровососа и начинает топтать его пепел:
— На, тварь, получай! Съел, мразота?! Не дорос ты еще, чтобы Иштвана слопать, сука!
Хине-Тепу стоит за нашими спинами и пристально смотрит на дергающую ногой издыхающую лошадь, дымящие остатки одеяния Анку и еще на что-то, чего мне не видно, но это что-то непременно есть — ведь я уже не раз видел такой ее неотрывный взгляд.
— Ух, — останавливаясь, вытирает пот со лба Иштван. — Ну и сильный же он был! Еще бы самую чуть — и сломал бы мне руку! Гори, тварь, в аду! — он еще раз пинает догорающие остатки одежды, они взлетают вверх и рассыпают вокруг себя черный пепел.
Закатывает рукав и видно, как на бледной коже наливается синим цветом след от пятерни уничтоженного кровососа.
— Ты зачем выстрелил, дурень? — я чувствую, как на плечи почему-то наваливается запредельная усталость. Даже говорить трудно.
— Это же Анку! Слуга мерзкой Морриг! Наш враг. Разве не так? Я посмотрел, что он один, драться особо не придется, ну и…
— Посмотри, человек Одон, — Хине-Тепу перебивает его объяснения и протягивает мне стрелу, выпавшую из обуглившегося черепа Анку.
Сначала я не понимаю, что могло привлечь внимание остроухой, а потом вижу, что острие «стрелы» серебряное! И в голове моей происходит окончательное помутнение — я не могу даже представить, каким образом это возможно, что попавший в Анку прут вдруг обзаводится таким жалом!
— Вы зря махали мечами и напрасно убили коня. Анку Алиас был уже почти развоплощен.
Иштван изображает безучастность — будто бы ежедневно наблюдает, как ивовые прутья обзаводятся серебряными наконечниками, Хине протягивает мне «стрелу», а я боюсь притронуться к ней.
Мне только что явлено настоящее чудо. И совершилось оно не в каких-то магических потусторонних местах вроде «пупа Хэль» или древнего кладбища, а вот здесь, в моем мире, прямо перед моим носом! Дерево стало серебром! Это ли не волшебство? Мне становится не по себе: ведь если эти существа, имеющие такую силу, которая лишь по их воле превращает одно в другое, решат, что я им опасен, то все мое восстание против них оборотится жалким пшиком!
— Как это возможно? — бормочу. — Неужели твой дар настолько силен, что позволяет убивать даже мертвое?
И здесь в моих мозгах что-то щелкает и все становится на свои места:
— Нет! Ты наделила Иштвана способностью всегда попадать и убивать с первого выстрела! Но Анку уже был мертв. Значит, твой дар здесь ни при чем? Но тогда как?!
Хине пожимает плечами и отворачивается.
— Отдай, а? — Иштван протягивает свою тощую руку. — Пока ты спал, я попросил Золтана приладить к паре стрел такие острия. Он говорил, что сумеет такое сделать. И у него оставалось немного серебра. Одна монета. Он ее расплавил, добавил немного меди и отлил два наконечника. Еще над моими стрелами смеялся, гад! Кстати, посмотри-ка, конь вроде бы оживает?
Мне совершенно безразличен оживающий конь, но я готов лопнуть от злости: этот жулик едва не свел меня в могилу, заставив сомневаться в способности ясно мыслить! Я уже готов был поверить, что окончательно свихнулся!
Осматриваю стрелу: раскатанная в тонкий блин смесь серебра и меди разрезана пополам, обе части свернуты в конусы, затем насажены на прутья, обжаты по краю, чтоб не сорвались случайно, и слегка расплющены. Не очень тонкая работа — как раз для неумехи вроде Золтана.
По глазам остроухой никак не получается понять, что она об этом думает и думает ли вообще, хотя мне кажется, что она тихонько, про себя, посмеивается. Если они вообще умеют смеяться — эти Туату. Она хоть пару раз и улыбалась мне когда-то прежде, но я совсем не уверен, что в ее растянутых губах и сощуренных глазах тот же самый смысл, что и в нашем смехе.
Иштван носится кругами около трясущего головой коня, с трудом поднимающегося на дрожащих ногах, а я предательски лелею план о скором возмездии этому тупоголовому обманщику и при очередном его пробеге мимо меня исполняю: от мощного пинка приятель шлепается оземь, а я набрасываюсь ему на спину и выкручиваю руки, чтобы забрать убийственные для Анку стрелы. Ведь с него станется в следующий раз просто напасть на кровососов, помня о том, как легко далась победа в первый раз. Но даже против пары Анку у нас нет никаких шансов. Даже с двумя заговоренными стрелами — ведь еще нужно успеть выстрелить.
Все это я рассказываю ему долго, нудно, часто повторяясь и заставляю вслух повторять его — мне не хочется, чтобы следующая встреча с Этими стала для нас последней.
— Трудно было сразу сказать? — обиженным тоном спрашивает Иштван, почесывая свой костистый зад. — Обязательно драться?
— Прости, удержаться было трудно. Просто, когда в следующий раз ты увидишь Анку — не спеши убивать их. Пусть лучше Хине заморочит им головы. Алфур это умеют. Понимаешь? — он кивает, но я сомневаюсь в его искренности. — Ладно, дружище, поехали, нам пора. Лошадь с собой возьмем. Анку их не клеймят никогда, и, может быть, получится продать в Заме.
На коня Анку никто влезать не спешит. На всякий случай я даю ему новое имя: Черный, скармливаю животине пару морковок, прихваченных в Ровнохолмье, и мы становимся уж если не друзьями, то, по крайней мере, представлены друг другу. Его поводья прицеплены к мулу Хине и несчастное животное потерянно бредет по дороге, с трудом переставляя дрожащие ноги. Видимо, удар у моего приятеля неслабый, если сумел свалить на землю целую лошадь.
Через пару лиг я ощутимо устаю, ноги гудят и мне приходится залезть на мула, чья мерная поступь здорово клонит в сон.
Мы подъезжаем к Заме, Хине будит меня тычком маленького кулачка в спину, и у ворот городка я наблюдаю привычную мне картину: пара недотеп из городской стражи (ведь известно, что в стражники идут самые бесполезные люди, не умеющие делать ничего — только стоять и изображать значительность — как-будто от них хоть что-то зависит!) и одинокий Анку.
Парочке стражей откровенно скучно — желающих въехать в Заму немного. Вернее, вообще нет, на дороге только мы. Поэтому они играют в кости, не обращая внимания ни на что вокруг. Анку стоит в тени. Неподвижный, как статуя короля. Рядом привязана его кобыла — приметная, с белым пятном на лбу. Таких у Анку я еще не видел.
