Мы проходим через вновь опустевшую деревню. Нас провожают гуси в придорожной луже, пара звонких пустобрехов и тощая свинья.
— Ты сделал оружие для убийства Анку? — спрашивает меня Хине-Тепу, едва мы оказываемся одни на дороге.
— Сделал. Надеюсь, будет работать. Эй, Иштван! Держи! — протягиваю ему этот тесак-колун. — Это твой чудо-меч, дружище. Владей. Только помни, что я рассказывал тебе об Анку и обращай это оружие против них. Твои стрелы, боюсь, их не возьмут. Помнишь, что я тебе о них рассказывал? Только серебро может убить этих тварей.
Иштван как мальчишка начинает размахивать обретенным тесаком, выкрикивать воинственные кличи, рубить невидимых врагов. Какой же он еще маленький. Зачем я потащил его за собой?
За весь день нам навстречу попадается только две телеги с молчаливыми и нелюдимыми возницами, которым даже лень снять шляпу для приветствия.
Один раз мы делаем короткую остановку. Хине остается с ослом и мулом на живописной лужайке возле прозрачного ручья, а мы с Иштваном отправляемся на поиск дров для костерка.
— Слушай, Одон, — говорит он, едва мы отдаляемся от полянки на два десятка шагов, — а у тебя с ней уже было?
Некоторое время я не могу сообразить — о чем он допытывается. Мне просто не приходит в голову, что подобным образом можно думать.
— С кем? Что было?
— Ну, с госпожой алфур. Любовь там, поцелуи, понимаешь?
— Что?! — я едва не шлепаюсь оземь. Лучше бы он мне поленом по башке стукнул — меньше бы ущерба нанес.
— Не, ну а что? Она же красивая. Когда не заколдованная. Глаза большие, кожа чистая. Волосы золотые.
В моей голове подобное не укладывается. Боюсь, даже полено стало бы бесполезным для вколачивания эдакой нелепицы.
— Я вижу, вы давно друг друга знаете, — продолжает Иштван. — Я бы на твоем месте не терялся. Когда она вернет себе прежний облик, тогда каждый будет за счастье считать с нею побыть. Тогда поздно станет думать.
И я в сотый раз мысленно себя отчитываю за опрометчивое решение взять его с собой. И даже клянусь себе впредь на любую просьбу любого существа сначала отвечать «нет». Потому что «да» сказать можно просто, расхлебывать сказанное потом сложно.
— Нет, Иштван, — наклоняюсь за сухой корягой и прячу глаза, — никакой такой любви между нами не было. У меня другая есть. Даже две.
И здесь этот недоумок выдает такое, от чего мне становится совсем смешно:
— Тогда ты не против будешь, если я попробую?
Я даже сажусь. Чтобы не упасть. Задумчиво гляжу в небо, срываю травинку и пихаю ее между зубов, пересчитываю пальцы, в общем, изображаю тяжкие раздумья. А самому хочется ржать в голос. Иштван все это время стоит напротив и внимательно следит за моими действиями.
— Хочешь приударить за Хине?
— Ну да, — он обезоруживающе улыбается мне и я проглатываю все умные слова, которыми собирался его отговорить.
Лучше бы, Иштван, ты как я в недостижимую розовую задницу влюбился!
— У нас в Арле иногда рассказывали старые истории и были. Там иногда встречались полукровки человека и алфур, — вспоминает мой недалекий друг. — Значит, все возможно!
Ага. Наверное, раз в тысячу лет и баран на волчице женится. Только живет потом недолго.
— Это конечно, тебе решать, Иштван, — рассудительно так говорю, — но я бы не стал этого делать.
— Почему?
— Непросто тебе это объяснить. Совсем непросто.
— Одон, ты мне как брат почти, — он лезет ко мне с объятиями. — Но пойми, что мне очень трудно поверить тебе на слово.
Прислали Духи Святые братц! Мы с ним знакомы всего-то пару дней, а уже — «брат почти». Как бы он не решил за мной приударить. Говорят, в больших городах встречаются такие люди, у которых с желанием размножится что-то неправильно: почему-то думают, что от связи с себе подобными может быть какой-то толк. Мне про таких ненормальных как-то дед рассказал, посмеиваясь. И с тех пор я боюсь их едва ли не больше Анку.
— Послушай меня, — говорю задумчиво. — Ты сам себе хозяин, Иштван. С этим никто не спорит. Но связываться с алфур — это очень неблагодарное дело. Я понимаю, ты наслушался этих сказок в тавернах Арля, насмотрелся за последнее время на чудеса, и тебе захотелось чего-то большего. В этом нет ничего необычного. Однако поверь мне, что самая большая глупость, которую ты можешь сделать в моем мире — это попытаться привязаться к Туату. Это в сто раз хуже того решения, которое ты вынудил меня принять, уговорив взять с собой сюда. Она ведь не человек. Она только похожа на человека. Внешне. Отчасти. Вы с нею никогда друг друга не поймете. Никогда. Это как пытаться приручить ветер или стараться понравиться камню. Мы разные. И если когда-то и были какие-то полукровки, во что лично я не верю ни на каплю, то это потому, что они понадобились алфур, а не потому что так решил человек.
— А мне рассказывали…
— Я не знаю, брат, — морщусь, но слово произношу, — кто тебе рассказал всякие глупости, но очень не рекомендую…
— Ладно, я понял, — с тяжелым вздохом поднимается на ноги Иштван. — Пошли за дровами.
Набрав хворост, мы возвращаемся к Хине, не подозревающей, что только что решилась ее ближайшая судьба.
Я готовлю костер, долго вожусь с камнями над трутом, разжигая его, пока Хине-Тепу не отстраняет меня. В руке у нее какая-то прозрачная круглая стекляшка, она вытягивает руку над хворостом, располагая стекло между солнцем и трутом, словно пытается поймать солнечный луч, и, к моему удивлению, очень быстро над хворостом начинает виться светлый дымок, а под ним трепещет увеличивающийся язык огня.
Иштван этого не видит — он ушел со своим «луком» «поохотиться на птицу или зайца», и я вновь оказываюсь единственным свидетелем явленного чуда.
Я выпрашиваю у Хине ее стекляшку, но ничего особенного в ней не обнаруживаю — просто гладкая стекляшка. Как она могла воспламенить костер — не понимаю.
Туату сочувствующе улыбается, показывая остренькие зубки, но объяснять не спешит. Наверное, думает, что не пойму. Очень может быть, что и не пойму, как не понимаю того, как можно светиться в темноте или падать в дырку и спокойно шагать с другой ее стороны. И даже не чувствую себя хоть сколько-нибудь ущербным.
Возвращается наш охотник, приносит Хине жидкий букетик полевых ромашек и одуванчиков, а потом долго потрошит какую-то лесную птицу. В наших лесах такие не водятся и я даже не знаю — съедобна ли она?
— Опять с первого выстрела, — хвалится Иштван, насаживая не очень крупную тушку на деревянный вертел.
Хине держит в руках врученный ей букет и хранит молчание, будто стоит на страже чего-то необыкновенного.
— А ты не пробовал стрелять за спину или с закрытыми глазами? — мне и в самом деле это интересно.
— Да разве так попадешь? — кривит рот «охотник». — Нужно видеть, куда стреляешь.
— Хине, попадет он, если не будет видеть цель?
— Не думаю, — отвечает Сида, но с объяснениями не спешит.
Она держит перед собой одуванчики с ромашками и, я готов поклясться, ждет, когда Иштван их заберет чтобы украсить дичь. Кажется мне, что его желание сделать ей приятное осталось непонятым. Посмотрим, что дальше произойдет. Может, еще и поэму придется писать о неземной любви человека и кровососки? Вот умора-то будет!
Птица вполне съедобна, в меру жирная, мясо вкусное, даже без соли. Вода из ручья кажется сладковатой. Солнце палит, шмель жужжит, сильно пахнет травою, и самую малость — дымом и ослом. По телу разливается такая нега. Так бы и сидел здесь день, два, три. Потихоньку начинаю мечтать о том времени, когда завершится наше путешествие и можно будет вот так по-простому быть у костра и ничего не бояться.
Иштван снимает свою добычу с вертела, отламывает ножку и предлагает ее Хине-Тепу. Та непонимающе морщится, отворачивается, выбрасывает букетик, понимая, что употреблять в пищу его никто не собирается, а бедняга-ухажер даже теряет на время аппетит и долго чешет себе в затылке. Я же, весело ухмыляясь, разрываю горячую тушку пополам, обливаюсь брызнувшим соком и вгрызаюсь зубами в жестковатое мясо.
