— Вечность, — отвечаю почти честно.

— Повезло, — завистливо говорит Иштван и по-детски швыркает сопливым носом. — Такой молодой, а уже так повезло!

Меня едва не разрывает от хохота, я даже падаю, потому что ноги не держат. Повезло?! Повезло несколько дней прожить рядом с самым опасным созданием во всех мирах? Повезло не стать ее завтраком? Повезло увидеть, как она выпивает кровь из одних людей, превращая их в кровожадных чудовищ, и дурит головы другим, представляясь сошедшим с небес посланником Святых Духов? В чем везение?!

Мне хочется все это сказать глупому смотрителю маяка, но я понимаю, что начни я сейчас рассказывать ему чистейшую правду — он воспримет ее бредом сумасшедшего. И ничто не поможет убедить его в обратном.

Вытираю кулаком выступившие слезы и поднимаюсь.

— Что это с тобой? — Иштван с опаской отступает на пару шагов.

Я тяжело вздыхаю, восстанавливая сбитое дыхание.

— Благость накатила. Не обращай внимания, Иштван.

Конь, честно сказать, оказывается плюгавеньким. Пони-переросток, а не конь. У нас иной осел крупнее этого коня. Смешная скотинка. И имя смешное — Конь. Это же каким ленивым человеком нужно быть, чтобы коня назвать Конем? С другой стороны — зачем ему отдельное имя, если никаких других животин этой породы в округе нет? У коз, бродящих по скалам, есть имена — Иштван даже потужился, припоминая, но, кроме Рогатки ни одного не вспомнил. Козами тоже занималась Старка. А сам Иштван — только маяком.

Седло оказывается в доме и мы возвращаемся за ним. Мальчишка сидит так же у стены и что-то строгает. Какую-то деревянную палку.

— Лук? — интересуется папаша.

Младший Иштван нехотя кивает. И я вспоминаю о «даре» Хине-Тепу. Неужели они восприняли эту шутку всерьез? Странные люди.

Мальчишка даже, кажется, светится от счастья. По мне так его лук — просто какая-то плоховыструганная палка. Но парень с любовью оглаживает ее и натягивает тетиву из связанных кусков тонкой бечевки. У нас в деревне такой «лук» обсмеивали бы неделю — настолько нелепо он выглядит.

— А стрелы есть? — с азартом спрашивает папаша.

— Две пока всего, — показывает еще два кривых прута с перьями, кое-как прикрученными к одному концу каждого.

Я смотрю на эти «стрелы» и не верю свои глазам — такое убожество нельзя называть «стрелой»! Оно не пролетит и пяти шагов. И попадет, скорее всего, в самого стрелка, чем в какую-то цель!

Если бы я показал своему деду такой лук — он бы гонял меня по двору за рукожопство дня три. И заставил бы сделать десяток луков, пока хоть один из них не стал бы похож на что-то приближенное к настоящему! Но здесь, кажется, они не видят никакой разницы между хорошо и дурно сделанными вещами.

— Стрельни! — просит Иштван-старший и аж притопывает от нетерпения.

— Не-е, — крутит головой послушный сын. — Стрел мало. Жалко. Сломается еще.

— Ладно, — в голосе старшего нет ни злости, ни обиды, словно понимает он ценность этих необыкновенных стрел. — Завтра на охоту пойдем.

— Возьмешь меня с собой? — неожиданно спрашивает меня Иштван-младший.

— Верно придумал, — так же неожиданно соглашается его отец. — И за Конем присмотришь и дорогу покажешь. И заедь к Одоакру в городе — он обещал сапоги стачать новые. И к материной сестре загляни — узнай, как там что?

Я даже не успеваю ничего ответить, как все уже решено.

Но места в седле я уступать не собираюсь, поэтому наглый сопляк садится позади меня. Двух юнцов Конь выдерживает. Но я уверен — будь третий, спина несчастной скотины хрустнула бы пополам.

— Только не обнимай меня, — предупреждаю навязчивого мальчишку. — Не люблю я этого. За седло держись.

— Больно надо, — кривит рот мой нечаянный проводник.

Кое-как выезжаем на дорогу, Иштван бубнит:

— Прямо пока.

Долго едем молча. Я оглядываюсь вокруг, но ничего интересного нет: та же скала справа, то же море слева. И между ними — унылая дорога. Она понемногу поднимается вверх, но конца-краю этому подъему не видно. Постепенно звук прибоя становится привычным и куда-то пропадает, а самым слышимым становится стук подков по камням.

Потом спутник не выдерживает:

— Слышь, Одон? А вы откуда пришли? Из древнего города?

Мне совсем не хочется разговаривать с ним, чтобы не выдать свою чужеродность, но он настойчив:

— Что ты там делал? Тебя Высокие в услужение забрали? Как они живут? Их там много? А тебя каким даром оделили? А что они едят? Они все такие красивые как твоя… госпожа? А можно мне с вами пойти?

— Да, — отвечаю. — И нет.

— Что — «да»?

— На все вопросы ответ — «да». На последний — ответ «нет».

Он какое-то время соображает, но головоломка не складывается:

— Как можно ответить на вопрос «как они живут» словом «да»?

— Тогда — нет.

Он чешет затылок «стрелой», которую так и везет, крепко сжав в руке, но так и не понимает моего ответа, о чем сразу же сообщает:

— Непонятно.

— Я в этом не виноват.

На самом деле мне не хочется говорить с глупым мальчишкой, впервые выезжающим самостоятельно так далеко от дома. Подумать только — несколько недель назад и я был таким же благодушным идиотом. И все равно, мне не о чем с ним разговаривать. Все, что я мог бы ему рассказать — для него ничто. Здесь все другое: другое солнце — даже четыре, другое небо, другая жизнь, иной опыт. Все, что я знаю — здесь бесполезно. И все важное, что знают они, мне тоже наверняка не пригодится. Потому что вся разница — в Анку.

Но парень не унимается:

— А тебе сколько лет?

— Пятнадцать. Скоро шестнадцать.

— Пятнадцать! Так мы с тобой одногодки! — непонятно чему радуется Иштван. — Кстати, вон за тем камнем дорога раздвоится. Нам направо, в гору. А ты где жил? Чем занимался?

— Пчел содержал. Медом торговал.

— Ух ты! Кусались, поди?

— Бывало…

Как-то незаметно ему удается меня разговорить. И вот я уже болтаю о Марфе и Герде, оставшихся в такой далекой дали, что для Иштвана их и не было никогда. Вспоминаю единственного друга Карела, с которым можно было идти на любое, самое отчаянное дело — все в прошлом.

Узнав, что совсем недавно я лишился единственного родственника и опекуна — деда, он сжимает мое плечо:

— Ничего, Одон, ничего.

Я и сам знаю, что ничего. Но с удивлением понимаю, что большинство моих печалей и радостей близки обитателю этого мира.

Конь взбирается на гору и мы оказываемся на самой высокой точке дороги: вокруг виднеются синеватые пики далеких вершин, сзади уже неслышно плещется море, дорога, прямая, как стрела, исчезает впереди в опустившемся в низину тумане.

— Недолго осталось, — предупреждает Иштван. — Проголодаться не успеем. Здесь под горку теперь всегда. Я, пожалуй, пройдусь ногами.

Он соскальзывает с крупа Коня и почувствовавший облегчение «рысак» начинает живее перебирать ногами. Иштван закидывает лук за спину, а свои кривые стрелы так и тащит, зажав в кулаке.

Над головой летают чайки, какая-то крылатая мелочь — жизнь кипит.

Долина, отгороженная от моря высокой скальной грядой, приближается, в тумане проступают краски. Видно, как дорога теряется в темном лесу. Жутковато выглядит отсюда, и, кажется, его никак не миновать.

— Большой лес? — мне почему-то становится не по себе, как только представлю себя в этом лесу.

— Лес-то? — привычно переспрашивает Иштван. — Не, не особенно. Прежде, говорят, большой был, а лет сорок назад, когда город воевал с князем, его сожгли весь почти. Осталась полоса глубиной в пол-лиги. Раньше, старые люди рассказывают, это настоящая чаща была. Там даже существа водились всякие… опасные.

— Всякие? — мне вспоминаются единственные опасные существа.

— Ну, знаешь, эти русалки, лешие, сколопендры бледные… Нечисть всякая.

Странно — слова вроде бы знакомые, но я понятия не имею, что они означают. Наверное, наши добрейшие Анку эту нечисть повывели?

— Бывало, что и люди частенько пропадали, — продолжает болтать языком Иштван. — Тогда на маяке еще мой прадед заправлял. Так он только с городскими караванами отваживался маяк покидать. Одному тогда через лес идти — лучше на ближайшем суку повеситься. А когда война началась, то и не посмотрели на страхи. Князь нанял каких-то диких горцев, те лес-то и сожгли. Это он издалека выглядит темным да страшным, а когда войдем — сам увидишь. Пока от дерева до дерева идешь — устать можно. А тебе чего в городе нужно?