— Дураки, — бросаю зло в сторону двери, за которой должен быть младший Иштван. — Зачем убивать самих себя?

— Люди таковы, Одон, каковы они есть и никогда и нигде не ценят дара жизни.

— Но ведь их не жрут? И они сами вольны распоряжаться своими жизнями? Разве это не самое ценное, что есть у человека — возможность самому решать, каким будет завтрашний день? И после смерти никто не заставляет мертвяков пить кровь своих собратьев! Уже только поэтому здесь должны жить лучше!

Хине-Тепу молчит, смотрит в окно.

Мне неприятен этот мир, которому, казалось бы дано так много — свобода от кровожадных Анку, и который так бездарно распоряжается своим преимуществом.

— Если желаешь, человек Одон, то после завершения твоей работы я могу вернуть тебя сюда?

Ее предложение застает меня врасплох — я не знаю, как к нему отнестись. Мне бы очень хотелось побывать в этом мире, посмотреть на него со всех сторон, но оставаться с этими дураками навсегда у меня нет никакого желания. Уж лучше я попытаюсь свой мир избавить от кровососов!

— Не-е-ет, — отклоняю сомнительное предложение. — Преклоняться здесь перед такими как ты? После того, что я узнал о вас? Не думаю, что это будет правильный выбор.

— Как хочешь, Одон, — она отворачивается к окну.

Во мне просыпается жажда деятельности. Я не могу сидеть здесь, в таком глупом месте и смотреть на непроходимую тупизну его обитателей.

И нет никакого желания разговаривать с Хине-Тепу, ведь она всему найдет объяснения и оправдания.

— Долго мы здесь будем?

— До утра, человек Одон. Если ты куда-то собрался, оставь Эоль-Сег здесь.

— Что оставить?

— Эоль-Сег — то, что ты взял на алтаре. Положи передо мной.

— Как? — смотрю на висящее на поясе узкое кольцо и мне непонятно, что нужно сделать, чтобы снять его.

— Просто разорви в любом месте.

Я следую ее совету, но разрываю веревку не на пузе, а на спине! И кольцо Эоль-Сиг послушно легко распадается, становясь снова серебристым шнуром. Выкладываю серебряную веревку на стол, недолго соображаю и на всякий случай перекладываю ее в закопченый пустой горшок, а уже его ставлю перед Туату.

— Мы можем добыть несколько Эоль-Сег? — спрашиваю вроде как невзначай.

— Эоль-Сег одна, — качает головой остроухая. — Помни, Одон, утром мы должны вернуться.

Вот и здорово!

Распахиваю дверь, справа у поросшей серым мхом стенки сидит Иштван-младший. Голова болтается на груди и даже, кажется, слышен негромкий храп. Впрочем, чего я ожидал? Обещания всегда легче раздавать, чем выполнять. Начни сейчас Туату орать, что ей нужен ночной горшок — младший Иштван проснется только после пинков отца, который прибежит с маяка.

Трясу его за плечо, не очень сильно.

— Эй, — начальственно так спрашиваю, как дед, когда требовал отчета у прощелыги Симона, — далеко отсюда город?

Он вздрагивает, будто в него дубиной заехали, ежится, оглядывается вокруг, словно впервые осознал где находится. В глазах показывается краешек разума, они вспыхивают узнаванием:

— А? Город?

— Город-город, — его скоромыслие начинает меня раздражать.

— Город! А!

Он облегченно выдыхает, и на лице появляется то выражение, что обычно сопутствует решению сложной задачи: умиротворение, спокойствие и плохоскрываемая радость. А мне уже хочется заехать ему в ухо для придания веса своему вопросу.

— Да, бесы тебя задери! Город!

— Не, — отвечает Иштван, собравшись с мыслями. — Не далеко. К вечеру дойти можно.

Такое долгое путешествие меня не устраивает — даже если здесь нет Анку, возвращаться ночью нет никакого желания. Если нет Анку, то наверняка есть что-то похуже. Как говорил дед «природа пустоты не терпит». Да и уставать не хочется, потому что я уже притомился загадывать все напасти, ждущие меня завтра. Силы понадобятся.

— Лошадь есть?

— Конь, — слово срывается с его языка осторожно, он боится сказать незнакомцу лишнее.

— Да хоть мул! Давай сюда! И дорогу покажи.

— А? Надо у отца спросить.

— Так спроси уже!

Пока я слезно прошу у этого балбеса помощи, подходит папаша-Иштван.

Этот сходу понимает, о чем идет речь, но тоже сомневается в моей честности:

— Конь-то у меня один. А если ты не вернешься?

— Мы с Хине… с высокой госпожой завтра утром должны возвратиться за ворота. Я не могу не вернуться.

Иштван-старший задумчиво чешет плешивую макушку, на которую зачесаны длинные мокрые волосы с боков, вопросительно смотрит на сына, но тот только и может пожать плечами. Они оба разом оглядываются на маяк, как будто испрашивая позволения у кого-то, и до меня доходит — кто на самом деле верховодит в этом семействе.

— Где Старка?

— Стирать пошла. Вон там, — показывает давно немытым пальцем папаша Иштван за большущий валун величиной с два их дома.

Он стоит чуть в стороне от маяка, у самого моря. И что делается с другой его стороны мне совсем не видно.

— Пошли, посоветуемся с твоей бабой, — говорю. — Если сам ты принять решение не можешь.

Быстрыми шагами спешу к камню, оба лишенца топают следом, мне слышен их разговор:

— Вернись к дому. Госпожа алфур может чего-нибудь захотеть.

— Да она, поди, спать легла.

— Вернись, дурак! Разве они спят?

— Сам дурак!

— Ты как с отцом?…

— Да ладно!

— Дурак! Нажалуюсь на тебя высокой госпоже, отберет она у тебя свой дар за непослушание!

— И еще наругает как поп в деревне, да?

— С собой заберет! В далекий лес!

— Да насрать, — в голосе мальчишке прорезается ярость. — Лишь бы от вас подальше!

При этом они оба пыхтят натужно — передвигаться почти бегом они не привыкли. Любого человека расхолаживает размеренная спокойная жизнь.

Я даже не слышал, чтобы в семьях Хармана или в нашей деревне родственники друг друга так ненавидели. Ну бывает — покрикивают один на другого. Но это только для придания веса своим словам. Ведь в каждый момент могут появиться Анку и перед ними любые человеческие обиды — ничто.

— Вам бы сюда десяток кровососов для умудрения! — думаю зло.

Вокруг валуна протоптана дорожка, выходящая в тихую заводь, где поставлены мостки, на которых стоя на карачках над водой пыхтит бабища. Она сосредоточенно что-то трет о выступающий из воды камень, вокруг которого собралась серая пена. Видно, как под тонкой белой нательной рубахой тетки в такт движениям мотается огромная грудь, норовя выскочить наружу.

Здесь почему-то тихо. Не слышно грохота волн, прибой как будто отрезан от нас.

— Старка! Мать! — с неожиданной силой орет из-за моей спины Иштван-старший. — Спутник высокой госпожи желает в город съездить!

— И что? — тетка тяжело распрямляется.

Пола ее дырявой юбки подоткнута за пояс, отчего нам всем открывается вид на ее толстенные белые ноги в синих прожилках вен. Они неприятны — на мой непритязательный вкус, даже гадки — будто принадлежат утопленнице, пару недель провалявшейся в болоте. Но Старке безразлично мое отношение к ее персоне.

— Коня просит.

— Ну так дай!

— А если он…

— Дай коня! Пока госпожа алфур не передумала на ночь оставаться!

Бабища решает, что сказала достаточно, снова опускается на колени и наклоняется над водой, обрывая возможные возражения.

— Ладно, уговорили, — бормочет Иштван-старший. — Пошли… как тебя?

— Одон, — представляюсь.

— Пошли, Одон.

Младший Иштван недовольно разворачивается и плетется к дому. Наверное, ожидал какого-то действа, но не дождался.

Пока идем к дальнему хлеву, я вижу, как несколько раз смотритель порывается что-то спросить, но всегда успевает прикусить язык.

— Спрашивай, — разрешаю.

— Ты давно с высокой госпожой ходишь? — таким тоном у нас в деревне принято осведомляться у старших о срамных болезнях.

Я задумываюсь и получается, что совсем недолго, но кажется уже, будто она была рядом всегда. Бесы! Я даже замедляю шаг, представляя, что вскоре мне придется ее оставить. А может быть и убить.