И я с утроенной резвостью начинаю размахивать своим чудо-оружием, уничтожая ненавистных людям вестников смерти, я мщу за своих предков и еще не рожденных детей и каждый удар, пришедшийся в оскаленную морду, придает мне новые силы, я начинаю казаться себе непобедимым! Изнутри накатывает какая-то необъяснимая волна, я чувствую, что в этот миг готов покончить вообще со всеми Анку в этом мире, но они внезапно заканчиваются, а до сознания доносится голос Туату:
— Хватит, хватит, хватит, человек!
Она лежит передо мною и в каждой ее руке покоится нечто, сильно смахивающее на огромную высушенную летучую мышь.
— Их оказалось слишком много, — говорит Хине-Тепу. — С шестью я бы справилась, но десять — очень много.
Я сажусь на обломки старой бочки, вытираю полой плаща клинок, хотя на вид он остался совершенно сухим. Сердце колотится, грудь раздувается как мехи в кузнице Петра, я возбужден сверх всякой меры. Дышать тяжело — просторная прежде рубаха стягивает ребра. И настроение такое, что покажись сейчас рядом еще десяток Анку — я бы бросился на них один, без раздумий! Постепенно успокаиваюсь, во рту появляется сухость, облизываю покрывшиеся коркой губы и спрашиваю подружку:
— Зачем ты вообще с ними дралась? Ты же говорила, что тебя не посмеет ослушаться ни один Анку?
Она поднимается с земли и снова превращается в холодную Туату.
— Так и есть, человек Одон. Они и не смогли.
Что-то совсем странное. Как это — не ослушались, но едва не убили?
— Это не они. Это Сид Гирнери отдал им приказ схватить меня. Если я здесь появлюсь. Убить меня они не смогли бы, но задержать эту проекцию тела в этой реальности до появления кого-то из хозяев для них было бы возможно. А Гирнери просто отправили бы меня обратно — в Беернис. Младшим Сидам нельзя появляться у чертога Хэль без позволения старших. Но они никогда не дадут такого разрешения. Потому что очень не хотят стать младшими.
Иногда она начинала говорить такие загадочные вещи, которые в голове не укладываются; слова вроде бы понятны, но смысла в них нет никакого — это как выйти на рынок и раз в минуту открывать и закрывать уши, пытаясь из обрывков знакомых слов составить осмысленные рассказы.
Видя, что мне ничего не понятно, Хине-тепу изображает сочувствующую улыбку и поясняет:
— Мы, Туату, существуем сразу в нескольких реальностях, человек Одон. И когда я в этом мире прихожу на кладбище Кочевников, другие мои воплощения, в других сферах, других мирах и временах тоже совершают какие-то действия. От их согласованности зависит общий успех. А ненавистные тебе Анку существуют только в одной реальности — там, где они стали Анку. И могут на некоторое время сковать действия моего воплощения.
Я все равно не очень понимаю, о чем она говорит, кроме того, что Туату имеют еще какие-то тела. Но это значит, что убив Клиодну, мы с Карелом ничего не добились?
Об этом я и спрашиваю, подвешивая тесак за спину.
— Нет, немножко не так. — Туату морщит свой острый носик. — Лишившись здесь своего воплощения, Клиодна стала неполноценной. Как тебе это объяснить… Как ваза без донышка — вроде бы то же самое, но выполнять свои функции не может. И вернуться сюда не может. Наши проекции трудно уничтожить, но если это кому-то удалось, то новые не появятся — это невозможно. В Сиде Беернис таких Туату трое — из-за них мы стали младшим Сидом. Она все видит, понимает, но не может воздействовать на ваш мир. Никак. Да и на другие реальности тоже — потому что никто не станет слушать и подчиняться вазе без донышка. Так что в вашем смысле — вы ее действительно убили и надолго. А сегодня ты убил еще и восемь Анку. По человеческим меркам двухсотлетней давности — ты былинный герой отныне, Одон.
Она кротко улыбается, становясь похожей на простую девчонку. Если не принимать во внимание глазищи — можно легко обознаться.
Я все равно ничего не понимаю, но решаю, что разберусь с этим позже.
— Что теперь, когда нам никто не мешает?
— Теперь нам нужен один покорный Анку, — Сида задумчиво оглядывается. — Жалко, что здесь ты всех перебил.
— Зачем нам Анку?
Она поднимает на уровень глаз обе ладони, поочередно шевелит дюжиной пальцев, словно проверяя — на месте ли они и насколько послушны?
— Его мы отдадим Хэль.
— А он ей… ему нужен?
— Если мы хотим получить разрешение на наше дело — мы должны принести жертву Хэль. Хватит болтать, человек Одон. Пошли, поищем кого-нибудь.
Она разворачивается в сторону ближайшей улицы, вытягивает вперед руку и сообщает:
— Вон там какой-то пьяница бредет. Далеко. Годится.
А я все никак не могу взять в толк — за каким бесом ей понадобился еще один кровосос?
— Поищем Анку? Разве этих Анку никто не хватится? Ты же говорила, что Туату видят все, что видят их Анку? Значит, нас видели и вскоре…
— Пошли, Одон. Не нужно рассуждать о вещах, в которых ничего не смыслишь. У алтаря Хэль рвутся связи и каждый становится сам по себе. Разве ты этого не чувствуешь?
Я ощупываю себя на всякий случай, но ничего необычного не нахожу.
— Нет, не чувствую. А кто это — Хэль? — спрашиваю я, догоняя ушедшую вперед Хине-Тепу.
— Хэль — сущность мира, его итог и его начало. Жизнь устроена не так, как тебе кажется, человек Одон. А сейчас помолчи, мне нужна тишина.
Происходящее все больше напоминает мне дурную пьесу из рыночного балагана: события громоздятся вокруг главного героя, а он, беспомощный, ничего не понимая, следует в русле их течения, не в силах придумать даже мало-мальски разумного объяснения своим действиям. Зрители хохочут, подсказывают и порываются выскочить на сцену, но принять участие в пьесе им не позволительно. И приходится несчастному персонажу и дальше безропотно тянуть навязанную ему роль.
Пока я рассуждаю, мне становится виден шатающийся человек, придерживающийся за стену какого-то дома.
— Не мешай мне, человек Одон, — предупреждает остроухая. — У меня не очень большой опыт в создании Анку. Этот будет всего лишь вторым.
И до меня наконец доходит — зачем нам понадобился этот припозднившийся алкаш! Мурашки пробегают по хребту и плечам. Если я правильно понимаю, то сейчас я увижу то, чего не видел ни один оставшийся живым человек за последние две сотни лет. Если не считать Карела.
Мы уже совсем близко, кажется, до бедняги можно доплюнуть, если хорошенько напрячься.
— Стой здесь, — командует Хине-Тепу и я послушно замираю.
На улице очень темно, редкие фонари еще больше оттеняют черноту, и почти ее не освещают. Вид на город отсюда, со стороны кладбища, крайне зловещий. Серые дома похожи на огромные зубные пеньки в пасти больного человека. Если бы все не происходило столь стремительно, и рядом не было спокойной Сиды, я бы ни за что не остался здесь ни одного мгновения!
Обреченный пьяница застывает под фонарем, я различаю в сполохах фонарного огонька лицо, не узнаю, а больше догадываюсь, что передо мной тот самый дворянчик, встретившийся нам перед городскими воротами. Мне почему-то становится не по себе, я вдруг понимаю, что сейчас он перестанет быть тем спесивым юнцом, который въехал в столицу пару дней назад на лошади апельсинового цвета. И уже никогда не состоится его головокружительная карьера придворного бездельника.
Я не успеваю сказать даже слова, как моя спутница оказывается за его спиной, ее шестипалые ладони охватывают голову бедняги, шея открывается и… Никогда бы не подумал, что такие острые и длинные зубы могут поместиться в маленьком рту Хине-Тепу. Словно белые костяные иголки они протыкают горло дворянчика, но он блаженно улыбается, будто узрел голозадую селянку на сеновале. Ему, кажется, это даже нравится. Кровь темной дорожкой течет под воротник его потрепанной рубахи.
И я начинаю понимать слова деда о том, что любой человек больше всего боится смерти и больше всего желает ее же. Разница лишь в том, когда она приходит. Если вовремя — она желанна. И вызывает бешенное сопротивление, когда внезапна. Но дворянчику нет дела до моих прозрений — он умирает.
