Быстро делаю двойную петлю — один конец вокруг рукоятки, другой затягиваю на своем плече. Теперь клинок висит на спине, немного неудобно и непривычно, но зато не должно быть заметно под плащом.

— Что это у тебя? — спрашивает Хине-Тепу, едва я появляюсь на улице.

— Где?

— Не считай себя непревзойденным хитрецом, человек Одон! По твоей походке видно, что ты потяжелел и что движения сковывает что-то длинное, висящее на спине.

Мне иногда кажется, что она все-таки колдунья. Как можно в ночной темноте, с одного взгляда понять, что человек потяжелел на четыре фунта? Видимо, мы с Сидами все же настолько разные, что и сравнивать нечего. Выйдет такая же нелепица, как если сопоставить курицу и деревянный башмак.

— Оружие взял, — бурчу, ускоряя шаг. — Место незнакомое, вдруг какие-нибудь разбойники?

— Если ты попадешься Анку, тебе будет трудно доказать, что ты сам — не разбойник, — остроухая семенит рядом, прямая, как корабельная мачта.

В самом деле, об этом я даже не успел подумать. Но теперь-то возвращаться поздно, да и не хочется показывать перед бабой, что я ошибся. Какая бы она ни была вся из себя Туату, кровососка и остроухая, но она — баба!

— Ну и пусть, не твое дело, — огрызаюсь просто ради того, чтобы оставить за собой последнее слово в споре.

Мы прошли высокий забор, баню и школу навигаторов, Хине-Тепу внезапно останавливается и что-то произносит. Какую-то тарабарщину, в которой мне слышится легкий свист, щелчки и трели с шипением.

— Это рядом, — добавляет она по-человечески и вытягивает руку вперед. — Мы пришли!

Известное дело — если куда-то идешь, то, если по дороге не кончишься, то обязательно рано или поздно придешь. Неудивительно.

— Что теперь?

Мы стоим в тени последнего на улице дома, не различимые для человеческого глаза. Лежащее перед нами кладбище выглядит настоящей свалкой — оно огорожено частыми кучами гниющего мусора с широкими проходами между ними. Очень неприятное, зловонное и грязное местечко. Я замечаю впереди две высокие фигуры в черном. Они тоже почти незаметны, медленно вышагивают по-цаплячьи, вытягивая головы в уродливых шляпах в стороны, оглядывают все вокруг, принюхиваются и наверняка прислушиваются.

— Анку! — произношу одними губами, предупреждая Хине-Тепу.

Она просто легко кивает и выходит из нашего нечаянного укрытия!

Мне страшно. Я уже видел, как легко она справляется с убеждением чужих Анку, но накопленный за всю мою недолгую жизнь страх заставляет осторожничать сверх всякой меры. К тому же у Анку на меня большой зуб и я не знаю, как решат поступить именно эти двое, разобравшись, кто такой стоит перед ними.

— Пойдем, не бойся, — говорит мне остроухая.

— Я не боюсь! — говорю ей громче, чем следовало. И добавляю шепотом: — Просто мне страшно.

А парочка Анку уже двинулась к нам. Теперь они напоминают сжатые пружины — быстрые, сильные и до дрожи ужасные.

И Туату, не таясь, идет к ним навстречу, идет так, как если бы они были двумя драными кошаками — ей на их присутствие ровным счетом плевать.

— Не отставай, человек Одон, — бросает мне через плечо.

И я спешу следом, сокращая каждым шагом расстояние до своей возможной смерти.

Однако по мере сближения шаг Анку становится все менее уверенным, а когда Хине-Тепу подходит к ним на расстояние вытянутой руки, они оба падают на одно колено, склоняют головы, но не делают ни малейшей попытки освободить ей дорогу.

Она что-то говорит — на своем птичье-змеином языке, я даже не пытаюсь понять, Анку в ответ ей мычат что-то такое же бессмысленное. А когда она показывает им рукой направление, в котором им, по ее мнению, стоило бы убраться, они оба поднимаются, но не делают даже единой попытки последовать совету. Все так же стоят и смотрят на нее и — о, ужас! — на меня.

Пока Хине-Тепу разбирается с ними, подходит еще парочка и я почему-то начинаю ощущать себя совсем неуютно.

А Туату ярится, ее щелканье становится громким, негодующим, она опускается к земле, шлепает несколько раз по ней раскрытой ладонью и опять выдает длиннющую руладу — должно быть, ругается по матери! Она по сравнению с громилами в черном выглядит маленькой и хрупкой, но они ей внимают и не выказывают ни малейшего противоречия за исключением нежеланием пустить нас на землю кладбища Кочевников.

Я скован ожиданием и непониманием, никак не соображу — что мне-то делать? Хлопаю глазами и удивляюсь — почему у кровососов Анку ко мне нет никаких вопросов? Неужели я для них такая мелкая вошь, о которой не стоит даже упоминать в серьезном разговоре? Обидно.

Пока я так рассуждаю, обстановка резко меняется: на том месте, где стояла Хине-Тепу, вдруг словно раскрывается огромный цветок! Сразу во все стороны летят какие-то не то широкие ленты, не то цветастые полотна — в темноте видны разные оттенки серого, окутывающие тела черных Анку, возражающих Сиде. Только в самой середине, там, где должно быть тело Туату, словно кто-то зажег яркий огонек — он блестит, выхватывая из темноты рожи мерзких кровососов. Она начинает кружится, как это делают наши, человеческие, девки на весенних праздниках. Только делает это гораздо быстрее — может быть, в сто раз быстрее, превращается в какой-то вертящийся волчок с неразличимыми формами, Анку мгновенно прилипают к ней, притянутые лентами, движение прекращается, они все замирают в невиданной композиции — ни дать, ни взять уродливые шмели вокруг плотоядного цветка! Я заворожен зрелищем, и пусть меня проклянут Святые Духи, если я хоть самую чуточку понимаю, что там происходит!

Из самой середины этого нагромождения тел вдруг выплескивается тугой и толстой струей темная жидкость. Она была бы похожа на кровь — такая же густая и непрозрачная, если бы была красной, но я готов поклясться — она черная!

Все происходит в мрачной тишине, я даже слышу сонный кашель какого-то болезного горожанина неподалеку, и это несоответствие между полнейшим безмолвием и бешенным движением кажется мне особенно непостижимым. Сладковато-приторный запах смешавшегося тления, пыли и почему-то грибов становится навязчивым, проникает в разум, застилает глаза туманной пеленой и едва не вызывает рвоту, но я проглатываю сухой ком, образовавшийся в горле, часто моргаю и наваждение отпускает — я снова могу видеть.

Пока передо мной разворачивается это непотребство, из темноты выныривают еще четверо Анку и бросаются к Хине-Тепу! Двое повисают на встретивших их лентах, но двое оставшихся ловко опрокидывают это нагромождение тел на заваленную мусором землю. И сразу еще двое сваливаются в драку буквально сверху!

— О-дон! — хрипит кровососка из-под груды тел, — Беги!

Не убей я Клиодну, я бы непременно побежал, а, может быть даже и в штаны бы наделал, но теперь во мне просыпается настоящее бешенство, которое я никак не контролирую! Это бешенство наливает мои руки и ноги небывалой мощью, они буквально дрожат от распирающей их силы! Но разум почему-то холоден, отрешен и готов к действию. Я выхватываю из-под плаща свой тесак, немного путаясь в веревке, не желающей сниматься с рукояти, скачу по мусорным горам в сторону образовавшейся кучи-малы.

Вот из сплетения тряпок, конечностей и башмаков показывается морда Анку в боевой ипостаси: клыки длиной в мой мизинец, глаза налиты зеленым и тотчас поперек его морды, разрубая ее почти пополам, врубается мой серебристый клинок! В разные стороны летят зубы, осколки кости, череп чудовища будто собирается загореться изнутри, но разом опадает, превращаясь в серую труху. А я машу своим тесаком по сторонам, совершенно не боясь убить Сиду — для ее смерти нужен еще солнечный свет, а его-то как раз и нет, поэтому куда бы я не ударил — каждый взмах будет смертельным для Анку и почти безвреден для Туату.

Хине-Тепу видимо понимает, что я пришел ей на помощь, потому что теперь она не пытается сама убить чужих Анку, но просто удерживает их от того, чтобы они не набросились на меня. Они становятся похожими на свору бешенных собак, рвущихся с поводков, но я почему-то уверен, что хоть и не смогла Сида их всех убить — их оказалось слишком много, но удержать их всех ей вполне по силам.