Допрос в этот день был прекращен.
Знал ли Вавилов, что все названные им "враги" уже либо расстреляны, либо умерли от голода, побоев и болезней? Что "лишнее" дело, еще одна "преступная" фикция -- группа, делегация, фракция -- называй, как хочешь, -- им уже не повредит? Возможно догадывался, поэтому с такой легкостью и вовлекал именно их в свою ПРЕСТУПНУЮ ДЕЛЕГАЦИЮ ПРАВЫХ.
Размышляя над этим списком, нельзя не задаться вопросом: а случаен ли такой набор? Не слишком ли круто замешано? Три наркома, два замнаркома, секретарь Ленина и затем главный ученый (непременный, по тогдашней терминологии) секретарь Академии наук СССР, президенты и вице-президенты ВАСХНИЛ. Был ли этот список подсказан Вавилову следователем? Или Николай Иванович решил сам заварить эту кашу, всё заранее обдумав?
Если это дело рук следователя -- то, конечно, сделать это старший лейтенант мог только по приказу свыше. И тогда возникает вопрос: в чью голову пришла такая мысль -- связать одной веревочкой всю верхушку аграрного руководства страны, включая и члена высшего руководства -- Яковлева? Уж не усатый ли шутник с трубкой задумал еще один масштабный процесс на манер троцкистско-бухаринского, чтобы свалить разом все беды в сельском хозяйстве, начавшиеся с его -- сталинской -- коллективизации и до сих пор продолжающиеся, на эту ДЕЛЕГАЦИЮ ПРАВЫХ? Может быть, поэтому так долго, невероятно долго по тем временам тянулось следствие: Вавилов признал себя виновным 24 августа 1940 года, а всесильный "суд" огласил приговор только 9 июля 1941 года. Может быть, все это время дело крутили, прикладывая одну версию к другой, но затем, неожиданно для Сталина, началась война, и было уже не до показательных процессов, и так, дескать, война все беды в сельском хозяйстве на себя спишет?
Конечно, могло быть и другое объяснение: Вавилов мог сам на себя наговорить, причем сразу, решительно, через две недели сидения в застенках, чтобы абсурдностью всей затеи, которую не могли не донести до высочайших ушей, потянуть время следствия, отодвинуть его, а там, возможно, и доказать свою невиновность!? В это трудно поверить, тем более, что время следствия, когда ежедневно Хват садистски издевался над ним, не могло быть для Вавилова легким (М.А.Поповский раскопал такие сведения: перед каждым допросом, как только в дверях его кабинета появлялся конвоируемый Вавилов,
"Хват задавал один и тот же вопрос:
-- Ты кто?
-- Я -- академик Вавилов.
-- Мешок говна ты, а не академик, -- заявлял доблестный старший лейтенант" /44/9.
Да и вообще, повесить на себя такую организацию вряд ли было в интересах Вавилова. Что ни говори, это был прямой путь на эшафот, а известно до-подлинно, что Николай Иванович хотел жить, писал прошения отправить его на фронт, использовать на научной работе и т. п. В том же августе 1940 года он отправил на имя Берия письмо, в котором заявлял, что
"... никогда не изменял своей Родине и ни в помыслах, ни делом не причастен к каким-либо формам шпионской работы в пользу других государств. Я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью, посвятив себя всецело научной работе" (47).
Следовательно, самые серьезные обвинения, грозившие смертной казнью, он отверг. Все-таки вредительство -- грех меньший.
Из Вавилова вытягивают показания на его коллег
Согласившись с обвинением во вредительской деятельности, Вавилов встал на путь признаний. Теперь Хвату нужен был следующий шаг: от согласия во вражеском сотрудничестве с уже уничтоженными людьми необходимо было заставить подследственного выдать чекистам новые жертвы, но уже из числа тех, кто еще на свободе. Допросы стали занимать всё больше времени. Вавилова доводили до состояния невменяемости, когда от бессонных ночей, от постоянных унижений и угроз любой человек терял не то что самоконтроль, а был согласен признаться в чем угодно, лишь бы выйти живым из кабинета следователя, хоть ненадолго успокоиться во сне, забыть те часы, когда слезы душили и застилали глаза.
28 августа Вавилов был доставлен в кабинет следователя в 11 утра, без обеда его допрашивали до 10 минут шестого вечера, потом отправили в камеру, где днем отдыхать было нельзя, в 9 вечера он снова оказался перед Хватом и теперь был допрашиваем до почти пяти часов утра -- всю ночь. Спать пришлось один час, а в 10.45 утра мучения возобновились, но с всё более агрессивно следующими угрозами. Вот лишь один из отрывков из протокола, где наверняка атмосфера допроса трансформирована до доступного чекистам "гуманизма".
-- Вы до сих пор продолжаете говорить неправду. В таком случае мы будем вас изобличать пред'явлением нескольких из всей суммы фактов, которыми в отношении вас располагает следствие. Быть может вы без изобличения покажете всю правду о себе? -- настаивал Хват.
-- Не сомневаюсь, что во многих показаниях меня называют как участника организации, так как я был идеологически близок в то время к группе правых10. Но идеологическая близость не является еще определением моего участия в организации, -- парировал Вавилов (48).
Следователь продолжал задавать вопрос за вопросом о взаимоотношениях то с одним из расстрелянных "врагов соввласти", то с другим, добиваясь от арестованного академика всё новых и новых самооговоров. При упоминании почти каждого персонажа признание следовало не сразу, а после предъявления той или иной страницы из дел, созданных ОГПУ-НКВД раньше. Дошла очередь до показаний Муралова, с которым у Вавилова отношения были, прямо скажем, натянутыми. Шел уже седьмой час допроса. Вавилов сказал, что "личных счетов между нами не было". Тогда Хват предъявил фразу из показаний, данных 7/VIII-1937 года давно казненным Мураловым:
"...Особо следует отметить антисоветскую деятельность академика Вавилова"
и с гневом в голосе произнес:
"Недостаточно ли сказанного чтобы вы убедились, что следствию хорошо известна ваша антисоветская работа. Требуем прекратить запирательство, которое ни к чему не приведет" (49).
В ответ Хват услышал то, что ему надо:
"Я заявляю, что покажу следствию о всех своих вражеских делах и связях" (50).
Допрос тут же был прекращен, Вавилова вернули в камеру и дали спокойно провести ночь. На очередной допрос он был вызван 30 августа ровно в полдень, и на этот раз Николай Иванович впервые (шла третья неделя после ареста) начал "припоминать", кого из находящихся на свободе людей и как он "втягивал" во вредительство. Чтобы не дать ему одуматься и не запнуться на полдороге, была опять использована тактика истощения: его допрашивали с 12 дня до 17 вечера, затем снова доставили из камеры под конвоем в 9 вечера, прервали допрос в 3 час 15 минут ночи, возобновили в 12 дня 31 августа и допрашивали до половины шестого вечера. После этого удовлетворенный Хват разрешил конвоирам увести Вавилова в камеру. Скорее всего арестованному к этому времени уже показали хотя бы часть наговоров на него теми из сотрудников, кто попал в заключение между 32-м и 37-м годами, в особенности отрывки из оговоров Писаревым, Талановым, Кулешовым. Теперь Вавилов мог продумать ночью, как вести себя дальше, как облегчить судьбу. Можно допустить, что он видел один путь: идти на сближение со следствием, выигрывать время, угадывать, какие детали и как воспринимаются юным лейтенантом Хватом. Все-таки из них двоих житейский опыт и умение лавировать между Сциллой и Харибдой были сильнее у Вавилова.
Итак, в полдень следующего дня он снова оказался перед Хватом. На этот раз протокол допроса содержит запись, что вначале Вавилов более обстоятельно рассказал о том, как его будто бы втянул во вредительство в 1930 году Тулайков, с которым, по его словам, у них были дружеские отношения. Затем он поговорил о Мейстере, назвав его офицером царской армии и крайне враждебно настроенным к советской власти человеком, чье вступление в партию коммунистов очень удивило Вавилова. Он сделал заявление, что с Мейстером они как-то откровенно обменялись взглядами на провалы в сельском хозяйстве и решили вредить вдвоем (как и чем они "вредили" протокол допроса не раскрывает). После этого в протоколе содержится очень неодобрительный отзыв Вавилова о Бондаренко, который будто бы "в настоящее время... работает в Москве в одном из экономических институтов".
