…Через два дня, поздним вечером, я уезжал к себе в Волгоград. Витька проводил меня до троллейбусной остановки.
— Ну, пока! — мы пожали друг другу руки. И разошлись. Он — к себе на шестой этаж, я — к себе: в троллейбус и на вокзал. Остальное — на совести Министерства железнодорожного транспорта.
Потом я буду ещё не раз приезжать к Витьке в гости, и каждый новый приезд будет в чём-то похож на предыдущую встречу, а в чём-то и не похож. Всё будет зависеть от обстоятельств.
Вот только о Вечности мы с Витькой говорить больше не будем. И это правильно. Вечность можно пообещать один только раз. Иначе это будет уже не Вечность, а эпизод очередного застолья.
6
Минут двадцать сравнительно быстрой езды на "маршрутке" — и вот оно, Троекуровское кладбище. Почти рядом, примерно метров четыреста от остановки. Это хорошо, но не очень. Пока доберешься до зала траурных церемоний, непременно наткнёшься на какое-нибудь кафе. Так у нас и получилось. Шли. Наткнулись. Открыли дверь. Чисто, светло. Полдесятка столиков готовы принять нас как самых желанных гостей. Осталось только решить, что взять. И сколько.
Апостол подошёл к стойке и ненадолго задумался. Тень Ивана Бездомного маячила за его спиной.
— Абрикосовая есть? Только тёплая, — спросил Апостол.
— Какая ещё абрикосовая? — за стойкой округлили глаза. — Нет у нас никакой абрикосовой!
— Тогда дайте нарзана, — всё так же невозмутимо продолжал Апостол.
— Чего? Какого нарзана? — за стойкой явно обиделись. — Смотрите и выбирайте, — и показали на полку, густо уставленную бутылочками и баночками разнообразных цветов, форм и размеров.
— Ну, давайте, давайте, давайте!…Четыре "Балтики", третий номер, — Апостол полез за деньгами, но я его остановил:
— Теперь моя очередь, — и присовокупил к "Балтике" рыбную закуску-ассорти. Апостол подхватил пиво и направился к дальнему столику.
— Странный у вас приятель! Кто он такой? — спросили за стойкой, отсчитывая сдачу.
— Это талантливый русский поэт… — я представил Апостола по имени-отчеству. — Он хороший поэт, но ему сейчас плохо. Нам всем сейчас плохо! Мы друга хороним.
— Что, тоже поэта?
— Нет, просто друга. Это гораздо больше, чем поэт!
Под прохладную "Балтику" и хорошую рыбную закуску будущее кажется намного лучше, чем настоящее. И уж во всяком случае, не хуже, чем прошлое.
— У меня скоро новая книжка выходит, сто двадцать четыре стихотворения, — говорит Апостол. — Почти все новые, из старых — штук двадцать, не больше.
— Поздравляю. А какой тираж?
— Всего тысяча. Мало!
— Это как сказать! У нас в Волгограде таким тиражом только прозу выпускают, а стихи — экземпляров триста, пятьсот…
— У вас в Волгограде и поэтов-то нет! — вырывается у Апостола. — Ну, разве что Миша Зайцев, слышал я о нём, потом ещё Сережа Васильев… Помнишь Васильева? С нами на курсе учился?
— Помню, конечно. Правда, видел его в последний раз лет десять назад, и то случайно.
— Мог бы в Союз писателей и почаще заглядывать.
— Ты же знаешь, я литературные тусовки не люблю…
Апостол молча пьёт пиво, думает о чём-то своём. Потом говорит:
— На днях я одно большое стихотворение написал. С посвящением. И с эпиграфом.
— Интересно, кому же посвящение?
— Анри Волохонскому. Это поэт такой. В Израиле жил, сейчас в Германии.
— Понятно. А эпиграф откуда? Из него же?
— Да нет, из тебя. Взял пару строчек из "Сентября".
— Что за строчки?
— Вот эти: "… Но звезду я ударил веслом — и звезда потемнела, // И звезда — зашаталась, и рухнула к рыбам звезда!"
— Значит, Анри Волохонский и я? Неплохая компания, — топлю я в пиве невольную улыбку. — Мог бы сюда и ещё кого-нибудь добавить. Шолом-Алейхема, например. А то ведь без третьего, сам понимаешь… несподручно!
— Ты не язви, просто так надо, — роняет Апостол. — Я тебе это стихотворение потом пришлю, вернусь из Москвы — и пришлю. — И добавляет: — Хотел его в сборник включить, но передумал. Пусть пока полежит…
Через неделю после Витькиных похорон, 29 сентября, Апостол пришлёт мне обещанное стихотворение "Дом и Река". "Это первая отливка, — припишет он пару строк. — Будь первым редактором. Нужен твой придирчивый взгляд на всякие заусенцы…"
Разобравшись с "заусенцами", я отправил Апостолу письмо:
"Стихотворение прочитал. Вот несколько беглых замечаний.
По-моему, ты совершенно напрасно перемежаешь четырёх, — и трёхстопный ямб пятистопным анапестом. Не мучь читателя — не заставляй его то и дело переходить с частушки на реквием! Это в шутку. А если серьёзно, то я воспринял твой "Дом" как два "стихотворения в стихотворении", которые автор зачем-то разбил на фрагменты и перетасовал их, как карты в колоде. Не лучше ли было бы выстроить "Дом" по частям — часть первая, часть вторая?
Ты великолепно раскрыл образ Реки из "Сентября", по сути, талантливо расширил границы стихотворения и провел лирического героя от "И не прожита жизнь для того, и не найдено слов" до "И скользнул в глубину за утопленной намизвездой". Это замечательно! Хотя в той части, которая написана анапестом, явно не хватает концовки — буквально одного четверостишья. Должен быть финал, без него стихотворение зависает над бездной.
Что же до языка…Ты странным образом соединил Древнюю Русь и не менее древний Египет, смешал Восток и Запад, Рим и Москву, Перуна и Прометея… Стихотворение перегружено литературными аллюзиями, а это, как мне кажется, не всегда хорошо.
Кое-какие пометки я оставил по тексту стихотворения. Глянь. Может, с чем-то и согласишься".
Ответ от Апостола пришёл в тот же вечер:
"Серёжа, конечно, в деталях ты прав. Я посылал тебе черновой вариант стихотворения, и сам уже сделал много правок. Некоторые из них сошлись с твоими.
А вот в смысле идеи — согласиться с тобой не могу.
В моём стихотворении вовсе нет реки из "Сентября".
Есть — Река Времени и Памяти.
Никому в голову не придёт удивляться или возмущаться тем, что в аду Данте (Кузнецова) совмещены персонажи разных времён, пространств и даже цивилизаций. Любопытно, что в аду все люди говорят на одном языке!
Река Времени не имеет ничего общего с адом, поскольку там никто не наказан. А наказанием они считают только то, что мы про них забыли. В таком стихотворении Клеопатра может любить Лермонтова, а Орфей — царицу Савскую. В таком стихотворении, как и во времени истинном, любой апостол когда-то обязательно сыграет роль Христа; здесь любая кукла Карабаса может стать Карабасом нового театра, найденного в каморке папы Карло. И в том театре новый папа Карло будет выстругивать нового Буратино; так же как когда-то кто-то выстругал нас с тобой.
Такое стихотворение не может жить по законам гармонии и не может вместиться в рамки единой стилистики. Это стихотворение, может быть, написано лишь для одного невероятного читателя. Вижу его. Это он захочет узнать смысл непонятных слов и чужих имён, это он полезет в словари и в глубины мифологии, и тем самым познает другую жизнь, поскольку в каждом человеке живут слова спящие, но они ждут пробуждения и инициации. Тогда в человеке всё меняется. <…>
В жизни не бывает единства формы и содержания. Это придумали путаники, чтобы заморочить головы талантливым чудакам. Ведь в дельфине и в человеке может существовать единство содержания. А форма? Единство формы и содержания, наверное, знает только душа, но мы до сих пор не знаем, что такое эта самая душа.
О нелепости "литературных аллюзий" я и слышать не хочу. Тогда ничего не остаётся от великой формулы просветлённой части человечества: "Я во — всём, и всё — во мне!"
