Воля ваша, но общеизвестная пушкинская лёгкость, которая порой сродни необязательности, плохо подходит для стихотворных эпитафий. Здесь был бы к месту чеканный дактиль или суровый анапест, но только не этот шутовской хорей с напрочь вывернутыми коленками. Впрочем, теперь ничего уже не исправишь, пусть будет хорей. Не все ли равно, какой стихотворный размер будет лежать в изголовье?..

Витьке это стихотворение уже не прочитать. Меня же Апостол отметил в стихах ещё при этой жизни. Произошло это так. Весной 90-го я прилетел с Сахалина в Москву на очередную сессию. Едва устроившись в общежитии, тут же, с третьего этажа, позвонил по телефону-автомату на площадь Восстания. Витька сразу же снял трубку:

— Привет, Серега! На сессию?

— Ясно море! Сейчас собрался ехать к тебе.

— Жду! Да, кстати, здесь один человек сидит рядом со мной… Хочет с тобой поговорить.

— Что за человек?

— Не важно. Сейчас ему трубку передам…

Секунда, другая — и я услышал знакомый голос:

— Апостол! Ты откуда взялся? — заорал я на всё общежитие, а Апостол (это был именно он) продолжал всё так же размеренно:

<…>

Какой-то частник за полчаса добросил меня до площади Восстания. Что было дальше — ясно без лишних слов. Мы пили и пели, Апостол читал стихи — торопливо, одно за другим, словно бы хотел выговориться за те восемь лет, которые минули после нашей последней встречи.

Тогда же, в Витькиной комнате окнами на "Баррикадную", Апостол и подарил мне свой сборник "Не ровен час", из которого читал по телефону стихотворение. "Милый, милый, смешной дуралей! Не пора ли…" — написал Апостол на обложке, дополнив есенинскую строку короткой фразой "от себя". И оборвал её безнадёжным многоточием.

Много позже Апостол уберет в стихотворении первые две строфы, слегка изменит третью, назовёт его "Рубашка" — и привезёт на Грушинский фестиваль, чтобы прочитать вместе с новыми вещами. По "Рубашке" я и разыщу Апостола после долгой безвестности. Произойдёт это летом 08-го года. А в декабре, накануне 75-летнего юбилея Литинститута, мы встретимся у Витьки — и проведем долгий вечер и такую же долгую ночь. Но это будет уже другой Апостол — бесконечно трагичный, уверивший в мистику поэт, уже примеривший на себе шапочку булгаковского Мастера. И это будут совсем другие стихи — неистовые, порой исступлённые, полные мрачных теней и гибельных ассоциаций, почерпнутых из мутных источников и ядовитых ручьёв.

Я не приверженец мистики, слабо верю и в эзотерику. Давняя учёба в мединституте навсегда избавила меня от трепетного интереса к проискам тёмных сил. Даже прочитанный в молодости Булгаков, с его сладким мороком надежды на высшую справедливость, не заставил меня жить с оглядкой на Патриаршие пруды. А эпизод с сановней милостью, дарованной Иешуа остриём копья, мне и теперь представляется по-иезуитски лживым.

Стоп. Когда это было — и молодость, и Булгаков? Вспоминаю: столица, сессия, пивная на Таганке… Стало быть, год 80-й. "Булгаковым интересуемся? — отклеился от соседнего столика москвич с газетным свертком под мышкой. — Могу предложить: "Мастер и Маргарита". Червонец".

Бог ты мой! Мастер! И Маргарита! И всего за червонец… Булгакова я уже знал — брал в читальном зале Литинститута. Но одно дело, глотать страницы, не пережевывая, в казённом книгохранилище, и совсем другое — иметь возможность открыть книгу с любого конца в любом месте. Совсем другой коленкор!

Я спешно вывернул оба кармана и выжал их под похмельным взглядом столичного офени. Набрал восемь… девять рублей… вот и двадцать копеек…снова двадцать… ещё пятнадцать… И пятак. "Оставь его на метро", — посоветовал добрый офеня. Я так и сделал. Торопливо допил своё пиво — и провалился вместе с Булгаковым в метро.

Что было потом? Часа четыре запойного чтения под бесконечное кружение по кольцевой линии. Мелькали станции, словно главы романа. А может, и наоборот. И чем больше кругов наматывал я в столичной подземке, тем отчётливей проступала сквозь страницы романа шершавая мысль: а ведь лукавит Михаил Афанасьевич! Нет таких благодетелей на свете, кто сам придёт и сам всё даст. В любом деле есть свой интерес. Только вот не всегда он заметен с первого взгляда.

Помню, как я пытался спорить с Апостолом. Он моих сомнений не принял. Булгакова Апостол боготворил. И даже однажды попробовал дописать "Мастера и Маргариту". По-моему, неудачно. Однако шапочка Мастера, примеренная Апостолом, так и осталась на его голове. И вновь обретенная Муза уже перечитывала его рукописи и пророчила их творцу великую славу.

Осенью 11-го года Апостол прислал мне эсэмэску: "Переезжаю!" Что, куда? Ничего не понятно. "Объясни", — нажал я на телефонные кнопки. "Воланд даёт мне квартиру в Истре", — последовал эсэмэсный ответ. Я позвонил Апостолу. Минут пять он рассказывал мне о том, как встретил на Патриарших прудах гражданина Воланда и настолько ему понравился, что гражданин мигом снял для Апостола квартиру в Истре на длительный срок. "И ничего не попросил взамен? Даже рукопись будущей книги?" — ни без насмешки спросил я у Апостола. Но тот сослался на дороговизну разговора в роуминге и отключился.

"Ты ведь знаешь: я в добрых воландов не верю, — потревожил я Апостола в тот же вечер, уже по электронной почте. — Кто он, твой неожиданный покровитель? Чем будешь погашать столь щедрый кредит?"

Признаюсь сразу: я не любитель ходить вокруг да около, тем более в отношениях с друзьями. Вопросы были заданы, однако ответа на них я тогда не получил.

Ответ пришел много позже, месяца через три, когда Апостол, расставшись с Истрой, уже вернулся обратно к себе в родной город. "Человек, который это делает, считает меня лучшим поэтом России! — писал Апостол. — Но отношения в Москве у нас с ним не сложились. Хотя мне кажется, что и в этой ситуации он сдержит своё слово и купит нам <…> жильё".

"Но ведь за всё в этой жизни приходится платить! — отбросив всяческую дипломатию, отстучал я на клавиатуре. — Чем думаешь платить ты? Игрой в оппозицию, в которой ты, извини, разбираешься гораздо меньше, чем в поэтических тропах?"

Письмо ушло и вернулось обратно с плохо скрываемым раздражением: "Прочитал всю эту чушь, ваше величество, и понял только одно: пора прощаться. Вся твоя правда, мудрость и т. п. ничего кроме скуки во мне не вызывают…" И выдал мне напоследок такое несправедливо-озлобленное, что я не выдержал и сорвался: "Когда-нибудь ты поймешь, что безнадежно болен, Апостол! Но меня рядом уже не будет…" (4)

Прошёл месяц, другой, третий. Камни были разбросаны, но время собирать их так и не наступало. Апостол жил на съемной квартире и готовил к печати очередной сборник. Мелькали на литературных сайтах новые стихи, размазывали по экрану строчки: "Меня менты мололи и месили // С безумием расстрелянных отцов". То пытались привлечь внимание страшилками: "Перестань из сердца кровяного // Головой отрубленной крутить", а то и откровенно хлюпали в рифму:

Вот как такому страдальцу рубль в шапку не кинуть?..

Наверное, я предвзято отношусь к поэтам, дожившим до седых волос. Не иначе как сказывается дурное воспитание прозаика и журналиста. Но скорее, причина в другом, — в пришедшем с возрастом понимании того, что стихи, по большому счету, всего лишь обычная человеческая слабость, прихотливо облеченная в ритмы, рифмы и образы. Поэты, при всех их драчливых характерах и дуэльных амбициях, — люди с патологически уязвимой душой. Иначе откуда в мировой поэзии столько плохо скрываемой тоски и явных обид? Столько тихих вздохов и громких стонов? Столько эффектного отчаянья, талантливого сожаления и красивого раскаяния? Словом, столько элементарной слабости, талантливо выставленной напоказ?