— Пожалей если не себя, то его возможных жертв. Пожалей больных, которым ты необходим. Соглашайся, и ты спасёшь их всех.

— Всё равно не могу. Довольно, не томи меня больше! Делай своё дело, учительница.

— Подожди! Ты ни о чём не жалеешь?

Бартек сказал твёрдо:

— Я прожил так, как хотел бы прожить вновь, если бы мог, — он перевёл дыхание. — Жаль матушку; попросить бы у неё прощения: тяжким будет её долголетие. Может быть, люди её поддержат, пациенты мои бывшие… Но ты — ты простишь мне мой выбор?

— Я?

— Ты ведь опять остаёшься одна.

Смерть, ничего не ответив, вдруг закрыла глаза.

— Что ты? — воскликнул доктор. — Что с тобой?! Когда она вновь взглянула на бывшего ученика, взор её странно блестел.

— Учительница, ты… плачешь?

— Первый раз в жизни… — она осеклась и потом прошептала: — Как это больно — быть живой!

Доктор Бартек точно к месту прирос: такую боль он врачевать не умел. А хрупкая женщина в тяжёлых траурных одеждах, безнадёжно смахивая набегающие слёзы, торопливо продолжала:

— Я не знала до сих пор, что такое смерть! Я объясняла тебе, как умирают, от чего… но не знала, что такое смерть! И не узнала бы, если б не ты, мой ученик. Ты увидел во мне жизнь, ты вызвал меня к жизни, а сам выбираешь… Бартек, Бартек!

Она заплакала в голос.

— Что я могу сделать для тебя? — в отчаянии спросил он и услышал:

— Принять мой дар.

Бартек попытался улыбнуться:

— Уж не бессмертье ли?

Смерть отёрла глаза.

— Почти угадал. Когда ты… когда погаснет твой светильник, я его заправлю, и огонёк в нём снова загорится.

— Что это значит, учительница?

— Рано или поздно ты опять появишься на свет — в другой стране, в другой семье — и будешь жить, не помня о прошлом существовании, ни лицом, ни голосом не похожий на себя нынешнего. Ты будешь говорить на ином языке и носить иное имя, но душа твоя и разум останутся прежними.

— И кем же я тогда стану? — спросил Бартек, недоверчиво усмехаясь. — Купцом или певцом?

— Ты шутишь, Бартек? Кем ты можешь стать, если не доктором? Вот только обучаться тебе придётся заново — и не у меня. Не быть мне больше твоей наставницей! Как всякий врач, ты будешь видеть во мне лишь врага — незримого и ненавистного…

— И наставницу тоже, — мягко прервал её доктор. — Всякий врач должен знать пути Смерти. А что будет потом?

— Когда вновь догорит твой светильник, я опять его заправлю. И буду заправлять сызнова всякий раз, как он погаснет. Но не бойся — ни единой минуты жизни не отнимешь ты ни у кого из смертных.

— Где же ты возьмёшь столько масла для моей плошки?

— Там, где оно никогда не иссякнет: в моём собственном светильнике.

— Но это же означает…

— Вечность, мой ученик, вечность! Я не могу подарить тебе бессмертия, зато череда твоих жизней не прервётся, пока существую я сама. И знай, что разными окажутся твои судьбы, но в одном они будут схожи меж собой: ты всегда будешь не просто доктором, а истинным врачевателем, и в каждой твоей жизни тебе это дорого станет, Бартек!

— Объясни, учительница, — попросил он, как когда-то, и впервые услышал от Смерти:

— Узнаешь сам… А теперь последнее и главное, — прибавила она. — Ни о том, что ты жил прежде, ни о том, что появишься вновь, ты не будешь ведать до самой кончины. Но всякий раз, как я приду за тобой, ты вспомнишь и осознаешь всё — и в свои последние мгновенья будешь утешен, как никто другой.

— И я вспомню, что знал тебя раньше, в моей нынешней жизни?

Смерть едва заметно кивнула головой и сказала чуть слышно:

— Этим утешусь я сама.

Тогда он молвил:

— Твой дар велик и щедр…

— Он горек, Бартек! — возразила она. — Ведь это дар Смерти. Но ты примешь его?

— Да, учительница. Ведь это дар Жизни!

Тут Смерть улыбнулась какой-то новой, несмелой улыбкой и показалась ему совсем молодой и очень красивой.

— Подойди ко мне, — проговорила она тихо. Бартек понял и повиновался.

— Наклонись, — попросила Смерть.

Как он не замечал раньше, что ростом она — едва ему по плечо!

Он наклонил голову, и Смерть взяла его лицо в ладони. Они больше не были ледяными — от них исходило тепло. Тёплыми оказались и её уста, когда она поцеловала Бартека в лоб.

…И вот что рассказывали потом солдаты с артиллерийской батареи.

…Доктор Бартек сказал: «Идём», — но сам не тронулся с места, постоял секунду-другую, нагнул голову, будто в поклоне, стал медленно оседать — и мягко повалился наземь. Бросились к нему, а он…

Но выглядел он спокойным, как спящий ребёнок, которого поцеловали на ночь.

Я помню, как в одной стране скончался молодой врач: пытаясь установить, как люди заражаются чумой, он поставил решающий опыт на себе.

Ещё помню, как в другой стране во время холерной эпидемии толпа растерзала насмерть другого доктора, вопя, что это он и прочие проклятые инородцы напустили заразу. В этой толпе было немало тех, кого он успел спасти.

Помню и то, как погиб третий, военный врач. Он закрыл собою раненого пленного, которого собирались пристрелить.

Неважно, как звали этих троих — и многих других. Мне ли не знать, кто это был!.

Он и сейчас ходит по земле, и, клянусь, будет ходить по ней и впредь, пока существует этот мир, пока существует страдание и пока существую я сама.

Вот моё послесловие.

Что ни говори, а последнее слово остаётся за мной.