В одной горной деревне жил когда-то мальчик по имени Бартек, сын дровосека. Отца его убило молнией во время страшной грозы, какие даже в горах случаются редко. Остались вдове и сыну только ветхий домик да острый топорик. Мать, чтобы прокормить себя и ребёнка, нанималась на работу к зажиточным соседям. Мальчик помогал как мог. Лет с шести ходил он в лес собирать ягоды, грибы да орехи: снесёт на деревенский рынок, выручит несколько грошей и матери отдаст; а как подрос, стал собирать на продажу хворост. Люди говорили: «Тоже будет дровосеком».

Деревенский поп, добрая душа, пожалел сироту, выучил грамоте и счёту. А что проку? Хотелось Бартеку учиться дальше; мать бы и рада тому, да где взять денег? Тем и кончилась его учёба — до поры до времени.

Однажды летом — Бартеку как раз минуло десять — он отправился за хворостом и сам не заметил, как зашёл дальше обычного. Очутился он в овраге, заросшем колючим кустарником. По дну, по белым-белым камням, бежал ручей. Непохоже было, что поблизости живут люди, и всё же, видно, кто-то здесь нередко ходил. По берегу ручья тянулась узкая жёлтая тропинка, и странное дело: кусты возле неё почти засохли, хоть и росли близко к воде. Земля была усеяна сухими ветками с отвалившейся корой, выбеленными солнцем.

«Хорошее топливо», — подумал мальчик и принялся их собирать. Набрал целый ворох, стянул его верёвкой, попил воды из ручья, вскинул на спину вязанку и хотел возвращаться. И тут показалось ему, что всё вокруг как-то необычно притихло. Замер ветерок, замолкли цикады и птицы, даже ручей как будто перестал звенеть. А ещё откуда-то вдруг потянуло страшным холодом, и солнечный свет точно потускнел. «Неужто идёт гроза?» — встревожился Бартек и глянул вверх. Но на небе не было ни облачка, и солнце стояло прямо над головой: уже наступил полдень.

Опустил Бартек глаза и вздрогнул. В трёх шагах от себя он увидел на жёлтой тропинке женщину средних лет в траурных одеждах. А он и не слышал, как она подошла. Никогда раньше он этой женщины не встречал. Такое лицо раз увидишь — не забудешь: худое — и всё же красивое, только совсем белое, точно камень со дна ручья. А волосы и брови — чёрные, и глаза чёрные, будто ямины. За плечами у неё тоже была вязанка хвороста. Поклонился мальчик, сказал:

— Здравствуй, тётушка! Может, помочь тебе вязанку поднести? Ты, верно, устала до смерти!

Засмеялась она, словно сухие кости посыпались:

— Устала до смерти, говоришь? Забавно выходит. Ведь я и есть Смерть!

Другой бы бросился наутёк, а Бартек только глаза шире раскрыл.

— Я думал, Смерть — старуха, — вымолвил он.

— Ну, лет мне и впрямь немало, — отвечала она. — Столько же, сколько нашему миру.

— Значит, ты и вправду устала. Давай помогу, — и Бартек взял у неё вязанку, будто просто у соседки.

— Что ж, идём! — усмехнулась Смерть, и мальчик пошёл следом за ней по тропинке, согнувшись под двойною ношей.

Идти пришлось долго. Но вот они обогнули огромный серый валун, весь испятнанный лишайником; за ним открылся зияющий вход в пещеру.

— Сюда, — показала Смерть.

Внутри было темно, лишь где-то в глубине мерцал слабый свет. Там оказался очаг; огонь в нём почти угас. Пусто было в пещере — только чёрные камни валялись тут — и холодно, как зимой; даже не верилось, что снаружи — жаркий летний день. Смерть и мальчик подошли к очагу.

— Т-трудно обогреть т-такую большую пещеру, — выговорил Бартек, стуча зубами и опуская обе вязанки на пол.

— Очаг мне нужен не для тепла, — ответила хозяйка пещеры, бросая на угли пару сухих веток. — Просто мне нравится смотреть на огонь, нравится, как он танцует и лопочет, будто живой.

— Хочешь, оставлю тебе свою вязанку? — спросил мальчик. — А я себе ещё наберу. Пускай тебя огонь подольше повеселит. Бедная, ведь тебе и поговорить-то не с кем!

Услышав это, Смерть опустилась на камень, сплела белые пальцы и долго молчала.

— Робкие меня боятся, — сказала она наконец. — Храбрые — презирают. Дерзкие бросают мне вызов. А те, чьих близких я излечила навеки, меня ненавидят. Иные пытаются меня отогнать, иные, с отчаянья, призывают. Но до тебя ещё никто и никогда меня не жалел!

Она встала.

— Хочу тебя вознаградить. Пойдёшь ко мне в обучение?

— К тебе? — растерялся Бартек.

Слыханное ли дело — к Смерти в ученики!

— Не бойся, — был ответ, — тебе не придётся учиться моему ремеслу. Наоборот. Ты станешь врачом, великим врачевателем. Ведь никто не знает о людских болезнях столько, сколько Смерть! Приходи сюда завтра в полдень, и начнём. А хворост свой и правда оставь: не для меня — для себя, чтобы на первом уроке ты не стучал зубами.

Он будет врачом — да Бартек о таком и помыслить не смел! Стал он было благодарить, как вдруг ему на ум пришло другое:

— А что же я скажу матушке? Отродясь ей не лгал, но если расскажу о тебе… ты уж прости, но она…

— Испугается. До смерти, — и Смерть опять засмеялась. — А ты скажи ей вот что: мол, встретил в горах врачевательницу, что может излечить любой недуг, и она обещала сделать из тебя доктора. И ещё скажи, что платить придётся не раньше, чем закончится твоё обучение.

Мать, услыхав новости, обрадовалась:

— Вознагради Господь добрую лекарку! Станешь доктором, сынок, и будет у тебя каменный дом в городе, и много денег, и часы золотые будут, и лошадки с коляской! И за ученье расплатишься честь по чести.

Но ей самой нелегко досталась Бартекова учёба. Сын теперь мог работать только до полудня, потом уходил к своей наставнице и возвращался лишь в сумерки, а вернувшись, старался записать всё, что узнал за день. И ведь свечи, бумага да чернила — они тоже денег стоят! Ещё больше приходилось матери трудиться; она выбивалась из сил, но никогда не жаловалась — лишь бы Бартек выучился да в люди вышел! Другое её заботило: чем старше он становился, тем чаще приходил со своих занятий невесёлый. На расспросы отвечал, что урок был трудный. Только чуяло сердце матери: что-то ещё здесь кроется.

— Не обижает ли она тебя, сынок? — спрашивала вдова. — Часом, уж не бьёт ли?

— Что ты, матушка! — успокаивал её мальчик. — Она даже голоса не повысит никогда!

Так оно и было. Смерть показала себя прекрасной учительницей. Не то чтоб она без конца нахваливала Бартека — а ведь было за что, учился он на совесть, — но и слова резкого ни разу не сказала. Не поймёт он чего-то — она объяснит снова; попросит повторить — повторит обязательно, и всегда спокойно, ровно, терпеливо. Иногда он отвлекался — мальчик всё-таки, ему поиграть, побегать хотелось; иногда за работой не успевал выучить урок, но она и тут не сердилась. С первого дня Бартек звал её просто учительницей и порой даже забывал, кто она.

Нет, не наука давалась ему трудней всего. Разбираться, как человек устроен, было куда легче, чем сознавать, как он уязвим. Прежде Бартек и представить себе не мог, сколько на свете недугов: и тех, что приходят с пищей, с питьём, с воздухом, и тех, что таятся до поры в костях, в лёгких, в крови. Казалось, каждая клеточка человеческого тела грозит обернуться источником бесчисленных мучений. Горечью отдавало познание, наполняло душу нестерпимой жалостью, но следом приходила злость — хорошая злость, полезная.

Врачами, говорил он себе, становятся не затем, чтобы охать и ахать над людскими страданиями. Грош цена доктору, что больных жалеет, а помочь не умеет!

И Бартек продолжал учение, с жадной отрадой впитывая всё, что рассказывала его наставница о лекарствах. Выходило, что их тоже немало: лечебные свойства присущи травам и минералам, пеплу и паутине, дикому мёду и родниковой воде. Даже яды можно обратить в целебные зелья. Взять хоть мухоморы. Бартек раньше думал, что людям от них одни беды, и сшибал их палкой, где только видел. А оказалось, что из них делают настойку для растирания — помогает от прострела.