— Тише, — торопливо шепнул он старшему, — спит ваш родитель. Он поправится; пусть только полежит денёк-другой. Да скажи ему, чтобы не вздумал топором махать, пока в полную силу не войдёт, и чтобы впредь стерёгся падающих деревьев! А этого, — показал он на деньги, — вам хватит прокормиться, пока отец не окрепнет.

Схватил мальчик руку доктора, тянет к губам; и на этот раз не отнял Бартек руки. Поцеловал он ребёнка в макушку, быстро вышел и поплотнее прикрыл за собой дверь. Его лошадь, непривязанная, бродила у дома. Доктор подошёл было к ней — погладить на прощанье, но она вдруг шарахнулась, заржала дико и умчалась прочь. Рядом с собой Бартек увидел Смерть.

Он повернулся, глянул ей в лицо:

— Я готов, учительница.

Но Смерть медлила.

— Бартек, почему ты ослушался? — спросила она.

— Из жалости, — ответил он честно.

— Из жалости, — повторила Смерть. — Когда-то ты и меня пожалел.

Она умолкла. Прошла минута, другая…

— Ладно! — сказала Смерть. — На первый раз прощаю! Но если ослушаешься снова — прощения не жди!

И она исчезла.

Долго Бартек не мог дозваться своей перепуганной лошадки; когда же дозвался, не сразу сумел взобраться в седло. Домой он ехал шагом, а во время ужина заснул прямо за столом — отродясь с ним этого не бывало. Но назавтра он был таким, как всегда.

Минуло несколько лет. О чудесном докторе прознали в других городах; нередко к нему приезжали из самой столицы. Случалось Бартеку лечить даже вельмож, и многие из них хотели бы оставить его при себе. Одни сулили ему золотые горы, другие обещали, что он получит дворянское звание, если пойдёт к ним в домашние врачи. Но доктор Бартек неизменно отвечал:

— Я бы и к королю в лейб-медики не пошёл. Понадоблюсь тебе опять — позови; приеду, как только смогу.

Мать Бартека постарела, но всё ещё сама вела хозяйство. Каждый свободный час — правда, свободные часы выпадали ему редко — доктор старался проводить с ней. Мать, взяв своё вязанье, усаживалась в глубокое кресло с выдвижной подставкой для ног, купленное для неё сыном на ярмарке; Бартек, обхватив высокие худые колени, устраивался рядом на скамеечке, как в детстве, и рассказывал ей о том о сём.

Обычно она встречала сына в дверях, когда он возвращался от пациента, и всякий раз пыталась — но он не позволял — взять у него тяжёлую докторскую сумку, а потом тащила его к столу:

— Того гляди, опять за тобой придут, поесть не успеешь!

В тот день вызывали его к роженице. Это была жена мельника, годами сама почти дитя. Намучилась она изрядно, но всё обошлось благополучно: на свет появилась здоровенькая девочка, и мельник — хмурый, неласковый с виду человек, много старше жены, — вытирая глаза рукавом, сказал родильнице:

— Я дочку и хотел; спасибо, хозяйка, уважила! Доктор шёл домой, и на душе у него было легко; мысленно он уже рассказывал обо всём матери. Но она не вышла встретить сына. Может быть, отправилась в церковь или на рынок? Да нет же, вот висит её накидка.

Ни в столовой, ни на кухне матери не оказалось. Бартек подошёл к дверям её комнаты, постучал легонько, окликнул негромко. Не дождавшись ответа, позвал погромче и потом распахнул дверь.

Мать лежала в своём кресле, прижимая руку к сердцу; глаза её были закрыты, губы казались синими. А за спинкой кресла неподвижно стояла другая женщина.

Доктор уронил свою сумку и, споткнувшись об неё, бросился вперёд:

— Матушка!

Мать приоткрыла глаза и через силу промолвила:

— Сынок… дождалась… попрощаться…

И затихла.

Бартек, опомнившись, метнулся к сумке, нашарил пузырёк с сердечными каплями.

— Не поможет, — бросила Смерть.

Доктор застыл.

— Она отжила своё, — продолжала его бывшая наставница. — Она гордилась тобой, ты дал ей годы счастья и покоя, но больше не можешь сделать для неё ничего.

— Посмотрим, — процедил он сквозь зубы.

— Знаю, что у тебя на уме. Хочешь выкупить её жизнь, заплатив своею? Она переживёт своё дитя — что может быть для матери страшнее? Захочет ли она жить без тебя? Ты об этом подумал?

Бартек выпрямился:

— Нечего тут думать!

И он развернул кресло.

Смерть отпрянула:

— Ты опять!.

Доктор отвернулся он неё, перевёл взгляд на мать. Полминуты спустя та открыла глаза, и синева сошла с её губ. Мать осторожно вздохнула, приподняла голову. Вздохнула снова, уже глубоко и свободно, села ровнее и проговорила ещё не окрепшим голосом:

— Да что ж это я! Напугала тебя, сынок; прости меня, глупую. Мне уж получше. Ты, верно, голодный?

Бартек не мог вымолвить ни слова и только провёл дрожащей рукой по её волосам.

— Уложи её, — приказала Смерть. — Я подожду за дверями.

Он послушался. Мать почти сразу уснула. Сын укутал её потеплее и долго стоял над нею; наконец, нагнулся, поцеловал её в обе щёки и вышел, не оборачиваясь.

Смерть ждала его за порогом комнаты.

— Добился своего? Доволен?

— Да, и благодарю тебя, учительница.

— Ты вновь ослушался меня.

— И готов за это заплатить.

— Не торопись.

Она помолчала.

— Так и быть. Я снова прощаю тебя. Но запомни: если ослушаешься в третий раз, пощады тебе не будет!

Сказала и пропала.

Мать проспала до вечера и проснулась совсем здоровой.

Прошло года два. Теперь и люди из заморских краёв нередко искали помощи у доктора Бартека. Мать беспокоилась, что в жизни у сына работы больше, чем радостей, и всё чаще подступалась к нему с уговорами:

— Жениться бы тебе надо да детишек завести — будет тебе отрада, а мне утешение в старости. Неужто не найдёшь девушки себе по сердцу? Ведь за тебя любая пойдёт.

Но Бартек всё отшучивался, только как-то невесело:

— Пойти-то, может, и пойдёт, да скоро пожалеет. Не выйдет из меня хорошего мужа: я и дома-то почти не бываю. Ты одна, матушка, способна меня терпеть.

Думал же он совсем иное: «Нельзя мне заводить семью — ведь надо мной всё равно что топор висит».

Судьба его решилась, когда страшная беда нависла над всей страной.

Началась война.

Что там не поделили правители и почему нельзя было уладить дело добром, нынче забылось за давностью лет. То ли соседский король припомнил старую обиду, то ли был недоволен новой пошлиной на свои товары, то ли просто решил прибрать к рукам кусок чужой земли. Короли — они всегда найдут, за что напасть на соседа, а этот все годы своего правления только и делал, что с кем-то воевал.

Вторглась в страну вражеская армия. И вот уже страшный дым поднимается над лесистыми склонами: горят разрушенные деревни. Где недавно осыпали цвет фруктовые сады, теперь летает пепел. Легко продвигается враг, оставляя за собой руины и трупы, а впереди него валом катится страх. Бегут жители, бросая и жильё, и скарб, и нет им защиты. А что же их король? Предупреждали его лазутчики, что надо ждать нападения, да он будто не слышал; вздумал устроить манёвры и отвёл от границы собственную армию. Пока опомнился, пока развернул её и двинул навстречу врагу — тьма народу погибла и три города пали. Куда было их гарнизонам устоять против целого войска!

Командовал вражьей армией генерал по прозванью Снамибог; никто и не помнил его настоящего имени. Прозванье же он заслужил тем, что перед штурмом всегда обращался к солдатам с такой речью: «С нами Бог! Возьмём город — всё будет ваше. Валяйте тогда, грабьте! А теперь вперёд! С нами Бог!»

И, захватив город, они грабили, и жгли, и убивали. А как же иначе, если выходило, что сам Бог им разрешает? Генерал и себя не забывал: полные возы награбленного добра домой отсылал, называл — трофеи.

Но в конце концов два войска сошлись близ того города, где жил доктор Бартек. Отсюда до столицы — день пешего хода.

Тяжко, страшно было в городе. Беженцы, добравшиеся сюда, рассказывали такое, что кровь стыла в жилах. Жители почти не показывались из домов. По горбатым улицам солдаты катили пушки.

Бартек не допускал до себя страх. Среди беженцев было много больных, и он днём и ночью занимался ими. Когда же стало известно, что скоро начнётся сражение, он забежал домой, забрал весь запас бинтов и корпии, обнял мать и сказал, что идёт в армейский лазарет: там он нужнее. С сухими глазами проводила его мать, боялась плачем накликать беду.