Закрыв папку, я потер виски. Плачков закурил мою «Арду» — он из тех некурящих, что постоянно стреляют чужие сигареты, сберегая подобным манером и свое здоровье, и зарплату. Глубоко затянувшись, он выдохнул дым со сладостным отвращением.

— Невероятно, — вздохнул он, — парню оставалось всего два месяца. Из-за каких-то нескольких дней ему потом пришлось сидеть еще четыре года.

— Очень даже вероятно! Я же говорил тебе, что Бабаколев — чудо нравственности… был чудом, — с болью поправился я. — Но тут, Плачков, мерзко другое. Сначала Христо хотел бежать из тюрьмы, а потом стал стремиться в тюрьму. Понимаешь, ему нигде не было уютно…

Слова мои повисли в дымном воздухе, я сделал паузу, чтобы дать Плачкову время осмыслить сказанное.

— А сейчас, Плачков, я сообщу тебе самое страшное. У меня сильное подозрение, что Христо просил вернуть его в тюрьму, чтобы снова бежать! Как случилось, что мы упустили парня?

Лицо Плачкова покраснело, мохнатые брови ощетинились, он взмахнул рукой, разгоняя клубы дыма. Мне показалось, что сейчас он меня выгонит.

— Сам видишь, я сохранил его письмо, — сказал он тихо, — значит, оно произвело на меня впечатление. Наказал Петрова… но я ведь не исповедник и не нянька, я начальник тюрьмы.

— Это мне известно. — Я проделал путь на своем разбитом «запорожце» от Софии до Врацы не для того, чтобы выступать в роли обвинителя. — Когда я вел следствие по делу о наркоманах, мне тоже в какой-то момент все осточертело и я решил, что в конце-то концов я не нянька. Самое печальное, что парня-то уже не вернешь. Пока не поймаю этого большеногого убийцу, глаз не сомкну, ей-богу! А пенсионеры дорожат своим сном!

Тень от решетки добралась уже до компьютера и заключила его не отягощенную ничем память в свой нематериальной прямоугольник. Резко зазвонил телефон. Спокойно и сдержанно, как подобает опытному начальнику, Плачков начал отдавать распоряжения. Я разложил перед собой фотоснимки дюжины молодцов, которые сидели в одной камере с Бабаколевым. Все они были сфотографированы и в профиль, и в анфас. На картоне тюремных карточек были ясно видны отпечатки их пальцев, но нигде не было записано, какой номер обуви они носят. Шестеро все еще находились в ведении Плачкова, все еще ночевали в его бесплатной гостинице и пользовались ее паровым отоплением. Остальные покинули красивую Врацу: один поселился в Ловече, другой вернулся к жене в Велико-Тырново, двое отправились на поиски счастья в Софию. Я внимательно вгляделся в их лица, прочел графу об их физических данных; боль в желудке отпустила, мною овладело то восторженное чувство удачи и легкости, которое поэты называют вдохновением. Георгий Тинчев выглядел здоровенным мужиком, у него была грубо высеченная, тупая физиономия, он убил нескольких человек «особо жестоким способом». Росту в нем было метр восемьдесят одни, и я подумал, что он вполне может носить ботинки сорок седьмого размера. У второго было мечтательное выражение лица, в нем чувствовалась какая-то женственность, но в то же время и скрытая жестокость, глаза его глядели смущенно и одновременно хитро, словно он надо мной посмеивался. Этот Петр Илиев не пожелал вырасти больше метра шестидесяти двух сантиметров, у него было прозвище, показавшееся мне вполне логичным, — Пешка. Шоферы, помнится, говорили о низеньком кучерявом типе, вертевшемся возле Бабаколева. На лежавшем передо мной снимке Пешка не был кудрявым: голова его была обрита наголо, но тонкие усики были налицо.

«Ведь у каждой пешки есть шанс стать королевой, верно? — подумал я, записывая данные об обоих в записную книжку. — Ну и задам я работы Ташеву, еще этой ночью он познакомится с бессонницей!»

Неслышно подошедший Плачков наклонился над столиком из-за моей спины, вгляделся в разложенные фотографии, и его палец показал на профиль Пешки.

— Вот этот сообщил нам о побеге Бабаколева. Через пять минут после того, как грузовик с бельем поехал в прачечную.

— Ты уверен в этом? — Я почувствовал, как мое сердце на миг остановилось.

— Память у меня, Евтимов, как у слона. Я прекрасный физиономист, достаточно мне взглянуть на какого-нибудь кретина, как запоминаю его на всю жизнь. Ты же видел, как я тебя сразу узнал?

— Значит, Пешка был хорошим заключенным, — не остался я в долгу. — Твои люди трудолюбивы, Плачков!

То, что Пешка выдал Бабаколева, показалось мне исключительно важным, я тут же отметил это в записной книжке. Из собственного печального опыта мне известно, что людей навсегда связывают две эмоциональные гипертрофии — любовь и ненависть. Я бодро встал и с благодарностью посмотрел на пышные брови Плачкова: они серыми облаками нависли над его смеющимися глазами.

— Ну, я пошел… И так отнял у тебя массу времени.

— Позавчера я был на охоте. В холодильнике у меня дикая утка и домашнее вино. Останься, переночуешь здесь.

— Ты же сам говорил, что в гостинице нет свободных мест, — мудро возразил я. — А ночевать в твоей тюрьме я не буду ни за какие коврижки!

Я и впрямь не предпринял бы поездку через перевал Витиня с его бесчисленными крутыми поворотами в мрачном ущелье только для того, чтобы повидаться с Плачковым, убедиться в прочности старой дружбы и в прекрасной гигиене его тюрьмы. Практика научила меня, что корни всякого преступления кроются в прошлом, что где-то в туманной глубине времени таятся мотивы наших поступков. Порой мы всячески стараемся забыть прошлое, подменяем его будущим, абстрагируемся от него, но оно всегда с нами. Убежден, что девяносто процентов своей жизни мы проводим в прошлом, десять — в будущем, а настоящее — это наша непрекращающаяся борьба, цель которой — помирить их. Младенец беспомощен и неразумен потому, что у него в запасе огромное будущее, но нет прошлого, старик беспомощен как раз по обратной причине. Пустой холст художника является будущим по отношению к задуманной картине, но с первыми мазками кисти оно начинает превращаться в прошлое, в нечто уже достигнутое, пережитое. В настоящем же человек бреется, опаздывает на работу или в клуб пенсионера, ссорится с женой или стоит в очереди… иногда убивает. В сущности, в прошлом он уже убил свою жертву (именно там содержатся мотивы эмоционального желания), убил ее и в будущем, потому что перед тем, как совершить злодеяние, он обдумывал его, создавал себе алиби, формулировал доказательства своей невиновности; в настоящем он просто оставляет следы.

По опыту знаю, что у заключенных тоже развивается особый тип «профессиональной деформации». Выйдя на свободу, они инстинктивно ведут себя в соответствии с одним из двух взаимоисключающих стереотипов — либо избегают своих прежних дружков, стараются их забыть, стыдятся пережитого позора, либо с болезненной настойчивостью ищут старых друзей, чувствуют себя одинокими и мечеными. Свобода по своей природе, как бы нелепо это ни звучало, порождает временных союзников и соучастников. Несвобода в силу своей внутренней сути создает верных единомышленников и заговорщиков.

Я не собираюсь делиться этими своими мыслями с Ташевым. Я поехал во Врацу потому, что боялся, что мы напрасно теряем время. Бабаколев переселился в мир иной позавчера, а сорока часов может оказаться достаточно для того, кто помог ему в этом переселении. Застаю лейтенанта в его кабинете сидящим в полном одиночестве под высокой настольной лампой, похожей на неподвижную цаплю. Сноп света падает на голову Ташева, она словно в женском чепчике, на столе в беспорядке валяются открытые панки, исписанные листы бумаги и стоят три чашки с остывшим кофе, что ясно показывает: юноша не собирается скоро ложиться в постель. «Сам познакомился с бессонницей, — думаю я довольно. — Выйдет, выйдет охотничий пес из этого вчерашнего щенка!»

— Товарищ полковник, — встрепенувшись от неожиданности, он смотрит на меня, — разрешите доложить!

— Я, мой дорогой, вам не начальник, — останавливаю я его. — Кроме того, первым буду докладывать я.

Бросив плащ на письменный стол, я опускаюсь на диван неопределенного зеленовато-защитного цвета — диван этот вполне мог бы служить рекламой нашей отечественной мебельной промышленности. Затем, закурив, медленно и подробно рассказываю о своей поездке, во врачанскую тюрьму, стараясь ничего не упустить, и в заключение читаю данные, занесенные мной в записную книжку.