Протянула стражу:
— Это вам. Подарок… Вы нас так защитили! Сегодня такой день!
И укатила от нас обоих. (Не ожидая высочайшего дозволения, тронула вперед.) Медленно… В ярком солнце… Отъезжала сверкающая открытая машина. И уплывало светлое золото волос.
Мент держал в руках дивную коллекционную трубку. Но он не смотрел на нее. Он завороженно смотрел вслед Даше — стоял открыв рот. «Как-кая женщина, а?» — вдруг хрипло спросил.
Я пожал плечами — женщина как женщина.
Он возмутился:
— Много понимаешь, старая мудь!
А у меня захолодило от ветра зубы. И я подумал, что осень… Осенняя прохлада… Коронки стерлись… Но причина нашлась проще. Оказывается, я тоже смотрел ей вслед открыв рот.
В их районе (в нашем районе) почва сильно пропитывается водой. К зиме промокшая земля схватывается морозцем, отчего фундаменты дач слегка выдавливает наружу. Фундамент «играет». И сама дача «играет»… А с ними вместе «играет» дверь, что выходит на легкую веранду. И чтобы каждый раз с лета на зиму эту дверь не перевешивать (чтобы ее не заклинивало), в самом низу двери оставляют щель в палец-два. В запас.
Этого достаточно, чтобы проникнуть внутрь дачи. Но, само собой, надо подойти так, чтобы не заметили. Старикан Алабин это умеет… Ночью… При луне у него легкий шаг.
А ночь была восхитительно лунной! Старый Алабин вынул из кармана карандаш. Обычный… Вот только в торце карандаша небольшое углубление, лунка… Вставил в замочную скважину. Там ключ. Изнутри… Карандашом (лункой вперед) он сразу попал в торец ключа. И затем карандаш вращал… Тихо-тихо поворачивал карандаш вместе с ключом.
Как только вращаемый ключ совпал с прорезью скважины, старикан его чуток толкнул. И вытолкнул… Ключ упал там. За дверью… Но, разумеется, под дверь (в ту самую щель) старый Алабин предварительно подсунул газету. Так что ключ упал на нее. На газету… Мягко.
Газету — из-под двери — старикан вытянул к себе. Ключ в его руках.
Открыв дверь, он прошел в комнаты. Не зажигая света… И дальше… И еще дальше — в комнату Даши. Все было узнаваемо. И лунные полосы знакомо лежали на постели.
На их даче никого. Старикан знал. (Я отлично это знал. Уже дня три здесь тихо.)
Старик присел на край постели. (Я присел на самый край ее постели.) Постель так и оставалась не убрана. Ее почерк… Одеяло буграми. И старый Алабин мог себе представить, что Даша опять здесь — что спит.
Луч лег прямо на подушку. А старик удерживал в памяти, как именно лежала тогда здесь Даша. Изгиб тела. Поворот головы… Он вспомнил, что ее светлые волосы в лунном луче были темноваты. Разброс своих же теней… Раскинутые во сне, ее волосы заняли тогда все пространство за головой. Всю подушку!
Старику Алабину нравилось вернуться туда, где был. Он из тех, кто себя повторяет. Кто любит ступать в свой собственный след. Так он сам это называет. Так ему легче жить. Так ему слаще. Только чуть прищурить глаза… В лунном свете старик с легкостью мог представить, что Даша спит и что он опять с ней рядом.
Вот на эту сторону подушки она лежала правой щекой. Вот здесь лицо… Вот там выставилась ладонь из-под одеяла… Даже до локтя… Луна застыла в окне. И старик Алабин тоже застыл. Тот же самый (почти) миг жизни. Он поверил. Он даже руку негрубо протянул в сторону ее лица.
Вячеслав Куприянов
Ненадежное солнце
Куприянов Вячеслав Глебович родился в Новосибирске в 1939 году. Окончил Московский институт иностранных языков. Автор пяти лирических сборников, переводился на европейские языки. Живет в Москве.
* * *
Птицы поют: чижи, канарейки,
Звонкий, веселый народ.
А люди твердят: рубли да копейки,
Копейка — рубль бережет.
Птицы летят: гуси, гагары,
Лебеди, журавли.
А люди твердят: лиры, динары,
Все лучше, чем наши рубли.
А я утверждаю: журавль в небе
Краше стаи синиц!
А люди твердят: и в Аддис-Абебе
Пред долларом падают ниц!
О эти трели, рулады, звоны,
Их не поймет скупой…
А люди твердят: обними миллионы
И про миллионы пой!
Арабские сунны, индийские шастры
Нам о высоком твердят.
А люди галдят: пиастры, пиастры!
Пиастры отдай, говорят!
Так вот она, культура другая,
Взявшая нас живьем:
Помесь заморского попугая
С отечественным вороньем!
Памяти Сигизмунда Кржижановского
Над кубатурой тяжелых зданий
Чад следом, где проходил трамвай,
Наполненный сворой живых созданий,
Билет пробивших из ада в рай;
Над Австралией и Океанией,
Над берлинской Курфюрстендамм,
Чуть выше забвения и понимания,
По направлению к святым местам;
Над завесой страстей и маний,
Над колонками хищных дат,
Над искрами вспыхивающих восстаний,
Над зыбкой сеткою координат;
Над страницами воспоминаний
О том грядущем, где жили мы,
Летела стая рукоплесканий,
Не отвлекая от дум умы.
Над грозными знаками препинания,
Над морем письменного стола
Летела стая рукоплесканий,
Но так виновника и не нашла.
Лучшие времена
Думали о лучших временах,
Где пройдут уныние и страх,
И в скиту неведомый монах,
И в миру властитель Мономах.
Думали свирепые вожди
И мечтал доверчивый народ,
Что наступит где-то впереди
Время обретений и свобод.
Думали в пустынях и в лесах
Время в нашу сторону склонить:
Надо только в солнечных часах
Солнце ненадежное сменить.
И тогда небесные весы
Уравняют Запад и Восток.
Будут нам песочные часы
Золотой отвешивать песок.
Надо только обмануть лгуна.
Надо златоуста перепеть.
Ах, какие будут времена!
Вот еще немного потерпеть…
Вода
Покой и волю зрению суля,
Неутоленной жажде на потребу
Вода лежит, прозрачней, чем земля,
И параллельно видимому небу.
Вода в себя легко вбирает свет,
У пустоты пространство отнимая.
И плачет, натыкаясь на предмет,
Значения его не понимая.
Вода в себе нащупывает дно,
Ей ведомо томленье и слиянье,
Ей застывать и хмуриться дано
И каплей колыхаться в океане.
И нам вольготно на ее волне.
Вода до слез над звездами смеется.
Она под солнцем не верна луне,
А ночью от луны не оторвется.
