В конце концов так и решили сделать. В середине сентября на медицинских учреждениях сменили вывеска: теперь они значились за городской управой.

За месяц работы медицинских пунктов и амбулаторий удалось составить представление о количестве раненых у населения. Без городской поликлиники было сделано более пяти тысяч перевязок. Медицинский пункт на товарной обслуживал около трехсот человек, Соколовский — не меньше.

После решения комитета Чеботарев повидался со всеми врачами.

— Вы переходите в систему медсанупра, но это только вывеска. Фактически все должно остаться так, как было.

— Только на этом условии мы здесь и останемся, — отвечали ему.

— Работу по обслуживанию раненых надо скрывать. Если введут регистрацию посещений — ни одной записи о раненых там не должно быть, — наставлял Чеботарев.

— А если нас заменят другими?

— Когда заменят, тогда и будем разбираться. Ведь не исключено, что вместо одного надежного медика придет другой, тоже надежный. Жизнь покажет.

Перемену хозяина работники медицинских учреждений и жители города скоро почувствовали. Все врачи были вызваны в медико-санитарное управление. Они явились в назначенное время, но почти час томились в приемной: князь занят. Когда наконец «светлейший» изволил пригласить их в кабинет, оказалось, что там, кроме него, никого не было.

— Господа врачи, советские порядки кончились! — с места в карьер понес князь. — Извольте верой и правдой служить великой Германии и фюреру. Служите правдой, за неправду — расстрел. С завтрашнего дня вся медицинская помощь будет платной.

Князь звонком вызвал секретаршу.

— Раздайте господам врачам ценник на медицинские услуги и прейскурант на медикаменты.

Заботливо разработаны и утверждены управой цены на все: перевязку и осмотр, операцию аппендикса и удаление зуба, выслушивание сердца и проверку нервной системы.

— Господин Батмиев, но ведь по таким ценам к нам никто не пойдет, — воскликнула Кунакова, успевшая бегло просмотреть ценник.

— Это дело больных… Не пойдут — пусть дохнут, меньше забот. Население России очень велико. Германии не нужно столько рабов.

Как зловонные помои из ушата, вылил он порцию злобной антисоветской клеветы и кивком головы отпустил врачей.

Теперь в медпунктах и амбулаториях стало тихо: больные не имели денег на оплату даже простого осмотра, не говоря уж о лечении. Дежурные врачи и сестры высиживали положенные часы: за день появлялись две-три записи в журнале регистрации, не больше, зато часто забегали то одна, то другая женщины.

— Что-то температура поднялась… Заглянули бы, — произносила одна, убедившись, что, кроме врача, в помещении никого нет.

— Днем молчит, а ночью стонет. Не иначе, рана мучает, — сообщала другая.

И как только закрывался медпункт, врачи шли по известным им адресам, выясняли, почему подскочила температура у одного, почему ночью стонет другой.

В городской поликлинике создали группу для работы по вызовам. Пойдут ее работники по одному адресу, а обойдут всю улицу.

В аптеке теперь тоже нет очередей, очень ограниченный запас лекарств уменьшается медленно: цены — не подступись.

Чеботарев, как и раньше, совершал ежедневные походы по бывшим учреждениям Красного Креста. В карманах своей кожанки он носил порошки, таблетки, настойки, микстуры. Лечение больных продолжалось.

Взрыв бомбы, каких много разбрасывали фашисты с самолетов, — это последнее, что слышал батальонный комиссар Николай Охапкин. Он потерял сознание. Пришел в себя уже в медсанбате. В правой ноге нестерпимая боль, ступня ее немилосердно зудела. Он сделал движение, пытаясь подняться, но снова потерял сознание.

Из медсанбата Охапкина перевезли в полевой госпиталь. Здесь врачи продолжали борьбу за его жизнь. И когда исчезли все признаки газовой гангрены, комиссара отправили в глубокий тыл. Он попал в этот маленький курортный городок. Только в санитарном поезде обнаружил, что правой ступни у него нет. Охапкина поразило то, что зудела, чесалась именно правая ступня.

В госпитале лежать бы комиссару еще на койке, но он потребовал себе костыли. С большим трудом осваивал хождение с опорой на три точки, хотя и третья точка — левая нога — была в гипсе и сильно болела. Каждый шаг заставлял стискивать зубы. На лбу выступал холодный пот.

После разговора с Утробиным он обошел все корпуса, побывал во многих палатах, подбирая людей, на которых можно было с уверенностью положиться. То с одним, то с другим уединялся комиссар где-либо в углу коридора, или на балконе, или в курилке, когда она пустовала.

Охапкин долго размышлял о судьбе раненых, искал пути их спасения. И ничего не находил. Рождались различные варианты, но они относились скорее к области фантазии, а не реальной действительности и начинались обычно словом «вдруг»…

Да, то, что делают врачи в сложившихся условиях, — единственно возможный способ спасти раненых. И стало быть, надо помочь врачам осуществить их замысел. Опытный политработник находил для каждого нужное слово. Слегка заикаясь, он рассказывал раненым о той роли, которую должна сыграть больница Красного Креста, какая строгая дисциплина требуется от каждого.

Прошло немного времени, а от Охапкина уже протянулись незримые нити связи в каждый корпус, в каждую палату. Его актив и составил ту группу, которая руководила всей скрытой работой внутри больницы. На каждом этаже у нее был свой представитель, который назывался «старшим». А в палатах имелись свои «ответственные». Эта группа не называлась ни комитетом, ни штабом, ни советом. Она ни разу не собиралась в полном составе. Но влияние ее было заметным. Врачи сразу почувствовали, что в палатах произошли какие-то изменения, и изменения к лучшему.

— Прямо-таки поразительно! — удивлялся врач Самарин после обхода своих палат. — Не узнаю больных.

— Что же произошло? — встревожился Самсонов.

— Произошло приятное, — поспешил врач успокоить начмеда. — Больные строже стали относиться к себе. Такой дисциплины, такого порядка и в лучшие дни не наблюдал ни в одном госпитале.

— Так чего же этому удивляться? — спросил Самсонов.

— Очень удивляюсь! — отозвался Самарин. — Видел я их на вокзале. И здесь, в палатах, наблюдал. Всем ясно, что живем мы, можно сказать, на пороховой бочке, а ни паники, ни всех этих тоскливых разговоров нет. И капризов тоже. Такая, знаете ли, выдержка, что нельзя не удивляться!

Эмма Ланцова остановила Ковшова на дворе больницы.

— Товарищ Ковшов, возьмите меня работать в Красный Крест.

Ковшов посмотрел на эту худенькую школьницу со смешными, загнутыми вверх косичками.

— Тебя еще не хватало! — сухо ответил он, но смутился под взглядом, чистым, как родник, и уже мягче спросил: — Что умеешь?

— Да ничего, — честно призналась Эмма и испуганно добавила: — Только я очень буду стараться. Очень! — и прижала ладони крест-накрест к груди.

— Иди в главный корпус. Может, хоть больных с ложки кормить будешь.

Вот эта девочка-щебетунья, вскоре оказавшаяся незаменимой в отделении, стала очень деятельной помощницей Охапкина. Он знал от нее все, что происходило на улицах города, все распоряжения и приказы оккупантов и городской управы, которые расклеивались на заборах, стенах домов и рекламных щитах. Эмма же быстрокрылой ласточкой летала по корпусам и этажам больницы, разыскивая нужных Охапкину людей, передавая им или короткие и какие-то странные и непонятные слова, или приглашение покурить свежего табачку — «серебрянки».

На табачок заходил то один, то другой. Охотников покурить было много, табаку мало. Только странно, что после перекура в палате и не пахло дымом.

И на этот раз перекур не затянулся, Охапкин рассказал о «слугах», просил внимательнее присматриваться к людям, особенно новым, в больнице, к тем, кто их навещает, кто и кому пишет…

— Мука кончается, — сетовал Ковшов. — Хлеба от населения поступает все меньше. Чем кормить будем — не представляю. Без хлеба увеличивается расход круп, а их тоже мало. Хоть бросай все к чертовой матери!