Ковшов молчал, ожидая, что же еще скажет Симонова.
— Говорят, в вашем госпитале…
— Простите, у нас не госпиталь, а больница.
— Ай, какая разница! Пусть больница… Говорят, у вас в больнице всего полно…
— Что вам нужно?
— Хотелось бы хороший диван…
— Скажите адрес, я вам пришлю.
Ковшов, записав адрес, откланялся. И уже когда пошел к лестнице, Симонова пригласила:
— Заходите, если что нужно. Кстати, бургомистр и полиция что-то против вас имеют…
14
Дверь в его кабинет была открыта, и Ковшов услышал незнакомый голос еще на лестнице, а потом и увидел говорившую — пожилая женщина стояла, прислонившись к дверному косяку. Говорила взволнованно, часто утирая слезы, сморкаясь в платок. Ее слушали врачи и несколько сестер. Ковшов остановился, слушал, не входя в кабинет.
— … Вы не представляете, что они вытворяют! — рассказывала женщина. — Три дня прошло, а жить надоело. И при царе такого не видывали. Врачей и медсестер, что собрали на работу, заставляют помойки чистить. Ихняя медсестра, Минна прозывается, избила сестру Буримову, а все санитарки ее синяки носят. Не поверите, даже кусает. Как зверюга лютая налетает — и бьет, и кусает. Ну, право, волчица бешеная. И глаза страшные делаются… Пожаловались старики начальнику госпиталя (название его и выговорить трудно: какой-то обер-артц, Геллер по фамилии), так он вызвал фельдфебелей и приказал выпороть стариков — повара Мидулина, сторожа Мирошниченко, истопника Федоровского. Мидулин сознание потерял, едва выходили его. Фельдфебели с плетками ходят, чуть что — через плечо вытянут, а если не увернешься — и по глазам достанется.
Женщина часто всхлипывала. Ей дали воды. Сдерживаемые рыдания сотрясали ее, стакан дрожал в руке, вода расплескивалась. Усадили на стул. Все молчали, подавленные рассказом.
Немного погодя, женщина снова заговорила:
— К чему придрались — не знаю, но напустились на столяра Мигаля. Геллер приказал выпороть его. Фельдфебели схватили старика, вытащили на улицу, на ступеньках у входа начали истязать. Он худенький, дряхленький, а они — хоть вместо трактора в плуг впрягай — порют… Отмучился страдалец.
— Умер? — спросил кто-то.
— Умер.
Женщина опять заплакала.
Ковшов вошел в кабинет, строго спросил:
— Что здесь, господа, происходит? Политбеседу устроили?
— Петр Федорович, вы послушайте, что она рассказывает!
— Нельзя же молчать, Петр Федорович!
Ковшов поднял руку.
— Господа! Мне неприятно слушать галдеж. В чем дело?
Тарасова взволнованно начала пересказывать то, что Ковшов уже слышал, стоя на лестнице.
— Госпожа Тарасова, — прервал ее Ковшов, — я не расположен слушать клевету на немецкую армию!
Все удивленно уставились на Ковшова.
— Что нужно этой женщине? — спросил он.
Та ответила сама:
— Товарищ господин Ковшов, возьмите меня на работу в вашу больницу. Сил больше нет…
— Вот что, гражданка, идите-ка отсюда, пока я вас в полицию не отправил.
Женщина оторопело посмотрела на Ковшова, потом всех обвела взглядом, как бы ожидая пояснения. Все молчали. Тогда она зло сказала Ковшову:
— Говорили о тебе хорошее, только зря. Оборотень ты, фашистам продался. — Уже на лестнице добавила: — Шкура!
Врачи по одному, понурясь, выходили из кабинета. Задержались Самсонов, Чеботарев и Тарасова.
Когда, кроме них, никого не осталось, Ковшов рассказал о посещении гестапо, жандармерии, комендатуры.
— Почти весь «новый порядок» прошел. Везде требуют назвать командиров, комиссаров, евреев, чекистов, коммунистов. Наши списки без этих данных не потребовались. — Ковшов вынул списки и положил в стол. — Не думаю, что этим и кончится. Возможно, будут проверять, всех. Получить нужные им данные прямым ходом не удалось, теперь будут искать обходные пути…
Очевидно, еще под впечатлением того, как строго обошелся Ковшов с женщиной, все слушали молча.
— Ну почему вы, Петр Федорович, так страшно нагрубили этой женщине? — наконец не выдержала Тарасова. — Ей негде, кроме как у нас, просить сочувствия и помощи… Она же к нам, понимаете — к на-ам пришла! — Тарасова безнадежно махнула рукой и заплакала.
Самсонов подал Лидии Григорьевне воды. Ковшов молчал, ожидая, пока успокоится Тарасова. Заговорил он мягко и ласково:
— Дорогая Лидия Григорьевна! Мне тоже плакать хочется. Только слезы плохо помогают. Гестапо от нас не отвяжется, пока мы его не убедим, что мы — только Красный Крест. И проверять нас будут всякими способами. И своих людей подсылать, и наших заставлять работать на них. Очень уж большая ставка в нашей игре — рисковать не имеем права. У меня нет гарантии, что сегодняшняя посетительница не подослана гестаповцами. А у вас есть такая гарантия?
Тарасова с тревогой посмотрела на Ковшова.
— Успокойтесь, Лидия Григорьевна. Я этого не думаю. Больше того, я ей верю. Все, что она рассказала, видимо, правда.
— Ну вот, сами же признаете.
— Да, признаю. А поступить по-другому не мог. Просится к нам на работу? Могли бы устроить. Потом пришли бы к нам из гестапо или комендатуры — давай объяснения. Пожалеть? Нам надо не одну ее жалеть, а многих, у нас же на руках полторы тысячи раненых. Их кто пожалеет?
— Она что вам сказала? Слышали?
— Слышал. И скажу вам, что слышать это — нелегко. И скорее всего еще не раз такое услышу. Стерплю. Обязан стерпеть — из-за раненых!
— Может быть, вы и правы, Петр Федорович, — прошептала Тарасова. — Только тяжело. Ох, как тяжело!
— Будет еще тяжелее. Одного прошу: осмотрительности! Не только о себе думайте, но больше о тех, кого мы должны спасти. Должны, понимаете?
Тарасова ушла. Вспомнив, что Чеботарев — ленинградец, Ковшов спросил у него:
— Михаил Ефремович, вы среди эвакуированных из Ленинграда не знаете Симонову Фаину Трофимовну?
— Симонова… Симонова?.. Нет, не вспомню такой. Может быть, и видел, а не помню. Почему она вас интересует?
— Встретил в комендатуре — переводчик и секретарь коменданта.
— Нет! — теперь уже категорически ответил Чеботарев. — Женщину, которая могла стать секретарем немецкого коменданта, я среди ленинградок не знаю!
— Георгий Сергеевич, — обратился к Самсонову Ковшов, — в ближайшие дни я, наверное, мало смогу заниматься лечебными делами больницы. Обходитесь без меня.
Самсонов молча кивнул.
Когда ушли все, Ковшов снова в думах своих вернулся к Симоновой. Почему она отдала обратно списки больных? «Не дадут довести до конца… Заходите, если нужно будет…» И потом еще это настораживающее предупреждение о полиции и бургомистре… Кто же она, эта женщина? Друг или самый худший из врагов — изменник? Ковшов вызвал Данилова, передал ему адрес Симоновой и распорядился:
— Отвезите туда хороший диван. Посмотрите квартиру, что там еще надо.
— Петр Федорович, беда! — Утробин не вошел, а вбежал в кабинет.
— Что еще за беда, Илья Данилович? — встревожился Ковшов.
— Полицаи муку забрали!
— Как забрали?!
— А так, забрали.
Случилось вот что. Фадеев вместе с возчиком Климовым погрузили три мешка муки.
— Ну, трогаем, Алексей?
— Поезжайте вы один, Федор Яковлевич.
— А ты?
— Боюсь. Когда-нибудь расстреляют нас за эту муку. Может, и сегодня.
— Не трусь, Алеша! Везти-то все равно надо.
Повозка миновала вокзал и спускалась к «Савою», когда ее остановили два полицая. Пощупали мешки.
— Мука?
— Мука, господа полицейские, — подтвердил Фадеев.
Оба полицая сели на повозку.
— Трогай!
Но Климов не мог тронуть лошадей: он был бледен, трясся и молчал.
— Что с ним?
— Малярия начинается, господа полицейские. Приступ. — Фадеев взял вожжи, и лошади тронули с места. Когда выехали на площадь, полицаи приказали повернуть направо.
— Мне на пекарню Красного Креста, это в другую… — начал было Фадеев.
— Бери вправо и не рассуждай, а то будет тебе крест.
