На двери кабинета, пока офицер отмыкал ее ключом, Ковшов успел прочитать слово, написанное латинскими буквами: «Венцель». Очевидно, фамилия хозяина кабинета.

Офицер вошел, снял фуражку, повесил ее и прошел к столу. Сел и обратился к Ковшову:

— Господин Ковшов, составьте список раненых. Форма: фамилия, имя, отчество, год рождения, вероисповедание, род войск, воинское звание, должность, партийность, национальность, место рождения или жительства до армии, куда хотел бы ехать после выздоровления.

— Господин офицер, разрешите записать. Могу забыть.

Офицер открыл ящик стола, вынул из него бумагу и, подавая Ковшову, сказал:

— Здесь все вопросы, которые нас интересуют. Список в двух экземплярах — на русском и немецком языках. Сведения должны быть точные, за вашей подписью. Учтите, что мы за обман расстреливаем.

— Когда я должен представить эти материалы, господин офицер?

— Завтра к десяти часам.

— Господин офицер, разрешите заметить, что к десяти утра физически нельзя составить столь обширный материал, а в отношении экземпляра на немецком языке просто невозможно, потому что нет работников, знающих немецкий язык.

Офицер подумал и сказал:

— Представьте русский экземпляр послезавтра в десять утра. Моя фамилия Венцель.

— Будет сделано, господин офицер!

Венцель вывел Ковшова на лестницу и, что-то крикнув часовому, вернулся в кабинет.

Выйдя из подъезда на залитую солнцем улицу, Ковшов вздохнул с облегчением. Не спеша, наслаждаясь свободой, шел он в больницу. Шел и пытался ответить на многие вопросы. Почему, например, немецкие офицеры так поверхностно осмотрели палаты. Он-то думал, что сразу же начнется придирчивая проверка состава. Списки. Зачем им вероисповедание? Да и что напишешь в этой графе, если среди раненых, наверное, верующих и нет. Куда хочет ехать? Место жительства? Все эти вопросы — только попытка зашифровать главные: звание, должность, партийность. Первое упоминание о расстреле… Даже в ответах о вероисповедании можно ведь при желании усмотреть обман.

У рекламного щита Ковшов остановился. Закрывая наспех оборванные старые афиши, висело большое объявление — приказ о регистрации евреев без различия пола и возраста. Устанавливался срок: до двадцатого августа все жители еврейской национальности обязаны лично зарегистрироваться в комендатуре.

Проходя по пустынной площади, Ковшов увидел у подъезда «Савоя» легковые автомашины и мотоциклы, часовых у дверей и у входа во двор. Парные патрули прогуливались по улицам вблизи гостиницы. Очевидно, здесь комендатура. А что же в «Ударнике»? В каком учреждении он был?

Ковшов не заметил, как дошел до больницы, где с нетерпением ждали его возвращения, беспокоились из-за долгого отсутствия. Он спокойно улыбнулся:

— Привыкайте к моим отлучкам… господа. Тут же дал задание готовить списки раненых.

— Ответы на вопросы возьмите из историй болезни. Для заполнения тех граф, на которые не дает ответа история болезни, опросите раненых. Я предупрежден, что за обман немецкого командования меня расстреляют.

Ковшов проговорил это с обычной своей медлительностью и снова улыбнулся:

— Обманывать немецкое командование у нас нет оснований, мы ничего не скрываем.

Потом Ковшов прошел по палатам. Хоть на минуту, но зашел в каждую. Знал, что больные не меньше сотрудников встревожены первым посещением врагов. Шел он по больнице, улыбался, на ходу делал замечания: здесь увидел пыль на стекле, там — следы на паркете… «Все идет нормально, — говорил он своим видом. — Волноваться нет оснований».

Списки писали во всех отделениях, но не ставили порядковых номеров и вносили в списки далеко не каждого.

Под вечер в кабинет Ковшова вошла санитарка Кристюк.

— Господин Ковшов, разрешите поговорить…

— Садитесь, товарищ Кристюк. Мы одни, можно обращаться по-старому. Господином называться утомительно… Слушаю вас, товарищ Кристюк.

— В городе объявлена регистрация евреев. Я — еврейка. Что делать?

Ковшов знал старательную женщину не первый день, но принимал ее за украинку.

— Кто в санатории и в городе знает вашу национальность? — задал он встречный вопрос.

— Она указана в паспорте, в анкете отдела кадров госпиталя.

— Анкеты работников госпиталя вывезены или уничтожены. Остался паспорт. Сожгите его!

— А как без документа? Может, лучше зарегистрироваться?

— Скажу откровенно, мы одни. Фашисты поголовно истребляют евреев. И здесь не будет исключения. Зарегистрируетесь — и погибнете. Не являйтесь в комендатуру!

— Боюсь.

— Если не явитесь — есть шанс остаться в живых. Явитесь — наверняка расстреляют. Вместо паспорта выдадим справку больницы. Решайте.

— Спасибо, Петр Федорович! Сделаю по вашему совету.

— Хорошо. Дайте такой совет и другим, национальность которых немногим известна, только на меня не ссылайтесь.

Вопрос о регистрации то в гестапо, то в комендатуре, то в полиции касался все новых и новых групп работников. На следующий день поступило распоряжение прислать на регистрацию военных врачей. Нет сомнения, что скоро потребуют в гестапо оставшихся в городе членов партии.

На совещании оргкомитета договорились, что решать вопрос — явиться или уклониться — должен каждый самостоятельно. Если же в городе многие знают военного врача из числа работников больницы, то лучше пройти регистрацию, чтобы не навлекать беды на больницу, не рисковать жизнью раненых. Товарищам, которых мало знают или совсем не знают в городе, лучше уклониться от регистрации.

Илья Утробин не мучился вопросом — идти или нет, когда объявили регистрацию членов партии. Он заблаговременно получил из партизанского отряда указание: идти.

Внешне в городе все было спокойно. Но сегодня неизвестно, какими путями пришло в больницу сообщение о том, что гестаповцы расстреляли секретаря горисполкома Сазонова. И хотя не было очевидцев, слуху поверили.

Списки больных в указанный срок были готовы и представлены Ковшову. Он просмотрел все, изъял листы с фамилиями ста двадцати человек, подписал список и отправился к Венцелю.

Дежурный, которому он доложил о цели прихода, провел Ковшова в коридор, приказал ждать.

Долго никто не вызывал Ковшова. Время тянулось медленно, невольно росла тревога.

Ковшов наблюдал, как по коридору проходили немецкие офицеры и солдаты. В кабинет Венцеля тоже заходили. Не раз через незакрытую дверь он слышал громкое «хайль». Входили и выходили, а Ковшова не звали. Ему стало не по себе. Может быть, именно сейчас, в эти минуты, гитлеровцы громят больницу…

Через три часа дежурный явился с переводчиком и сказал Ковшову: сегодня принять его не могут, пусть придет завтра.

Уставший, как после тяжелой физической работы, Ковшов возвращался в больницу. «Зачем потребовалось это сидение в коридоре? — думал он. — Венцель на месте, сам назначил время. — И тут пришла в голову простая мысль: — Держали, чтобы напугать. Пусть, мол, подумает три часа, попереживает, потом легче будет разговаривать с ним…»

Ковшов уверился, что продержали его три часа в коридоре именно с этой целью. И почувствовал облегчение. Что ж, он готов сидеть сколько угодно, ожидая приема у гитлеровского чиновника. Этим не проймете, господа фашисты.

— Здравствуйте, господин Венцель! — спокойно поздоровался Ковшов с немецким офицером, когда на другой день был приглашен к нему в кабинет.

Сегодня психологическая подготовка к беседе продолжалась полтора часа. Девяносто длинных минут! Ковшов весь подобрался, будто к прыжку готовился.

— Списки! — потребовал Венцель, не ответив на приветствие.

Ковшов не спеша открыл папку и бережно вынул списки. Он тщательно расправил подогнувшийся уголок и положил листы на стол перед офицером. Гитлеровец начал просматривать списки, а Ковшов, стоя у стола, наблюдал. Он видел склоненную голову, аккуратный, по ниточке, пробор. Рыжеватые волосы чем-то густо смазаны, гладко зачесаны и держатся прочно.