Дмитрий Веденяпин Трава и дым Одуванчик Жизнь моя в столбе бесплотной пыли, В облаке, расплывшемся от слез, В зеркале, которое разбили, А оно очнулось и срослось. В комнате, как в солнечном осколке Озера, сверкающего сквозь Листья и ослепшие иголки, Пляшут пряди солнечных волос; Рыбаки спускаются по склону По траве, блестящей от росы; Папа говорит по телефону, Обреченно глядя на часы. Даже в зимней обморочной давке, В стеклах между варежек и шуб Тонкие секунды, как булавки, Падают, не разжимая губ; Но не зря в серебряном конверте Нас бесстрашно держат на весу — Как от ветра, спрятавшись от смерти, Одуванчик светится в лесу. 1994 Гроза Серебряная солома Бьется в окно. Бледная, как полотно, Комната глохнет от грома. 1986 «Человек подходит к микрофону…» Человек подходит к микрофону. Утро отражается в реке. Женщина летает над газоном, Полулежа в красном гамаке. Сонная Австралия. Зеленый Летний день. Залитый солнцем джип. Смуглый фермер, с детства умудренный Тайным знаньем бабочек и рыб. Не спеша потягивая виски, В кресле у окна сидит старик. Не спеша потягивая виски, В зеркале сидит его двойник. Девочка играет с обезьяной. Негр в очках копается в саду. Над зеленогрудою поляной Вьется белоснежный какаду. Если радость — это чувство света, Выстрели из фотопистолета В это небо, полное тепла, И оттуда с серебристым звоном На поляну рядом с микрофоном Упадет Кащеева игла. 1987 Фотография В стеклянном воздухе торчит железный прутик; Асфальт, как солнце, светится, дрожа. На высоте седьмого этажа Минута прилепляется к минуте, Выстукивая светло-серый лес С травой и перевернутой листвою, Тропинкой, пустотой и дождевою Сквозящей кляксой пасмурных небес. И в этот лес, как будто в никуда, Уходит неподвижный человечек В плаще и с целлофановым пакетом, Бесцветным и блестящим, как вода. Его спина по цвету, как асфальт, И как бы безотчетно совмещает Прозрачный лес, который все прощает, И этот острый воздух из стекла. И нужно все расставить по местам, Уменьшившись до двух сплетенных свечек, Чтоб выяснить, что милость только там, Куда уходит фоточеловечек. 1986 «В толпе веселых палочек, в плену…» В толпе веселых палочек, в плену Зеркальных сквозняков балетной школы, В прозрачности от потолка до пола, Придвинувшейся к самому окну. На улице, в кольце цветного слуха, В лесу, где память бьется на весу, Вибрируя, как золотая муха, Похожая на добрую осу Над яблоком в купе, когда часы Стоят, прижавшись стрелками к рассвету, — Две полосы серебряного цвета Над черным краем лесополосы. Разбившись насмерть в пелене тумана, Мы гладим хвою в глубине пробела, Где голоса летают над поляной, Проделав дырку в зеркале Гизела; Вдоль сосняка, сквозь сумеречный дым, По кромке дня пробравшись без страховки, Мы наяву стоим у остановки На воздухе, оставшемся пустым. 1995 «Там хорошо, где нас нет…» 1 Там хорошо, где нас нет: В солнечном лесу, в разноцветной капле, Под дождем, бормочущим «крибле-крабле», В зелени оранжевой на просвет. На трубе сидели не две, а три. Слава «И», отважившейся остаться. Здесь надежда, вера и правда братства Облаков, дрейфующих в Снегири. За столом сидели не два, а три. И всегда невольно, почти некстати Память? душа? — непонятно, но что-то внутри Вдруг становилось прозрачнее, легче, крылатей. Что-то как будто сдвигалось, всплывало со дна И возникало, зеркалясь, как сумерки в скрипе Сосен за окнами, смутно похожее на Оттиск бессмертья на выцветшем дагерротипе. 1992–1995 2 Там хорошо, где нас нет: В солнечном лесу, в разноцветной капле, Под дождем, бормочущим «крибле-крабле», В зелени оранжевой на просвет. На краю сиреневой пустоты Человек, как черточка на бумаге. Летчик, испугавшийся высоты, Открывает глаза в овраге. Воздух скручивается в петлю По дуге от чужого к родному. Человек произносит: «Люблю!» И на ощупь выходит из дому. Ночь, как время, течет взаперти. День, как ангел, стоит на пороге. Человек не собьется с пути, Потому что не знает дороги. 1992 |
