Ну смех! На плите, вокруг раскаленной конфорки, шипела и дымилась, как лава, коричневая лужа, а новая кухарка, уже отставив в сторону облитую кофейной пеной армянскую джезву, решительно хозяйничала в незнакомой для себя обстановке.

Он собрался было помочь и взялся двумя пальцами за тряпку, но кухарка, бесцеремонно отобрав у него эту тряпку, вдруг развернула его на сто восемьдесят градусов и чуть не коленом под зад вытолкнула за дверь.

— Ого! За что?!

— За то!..

Дверь захлопнулась у него перед носом, и он, смущенный и удивленный, притулился, как бедный родственник, в темном коридорчике, в слабом свете, проникавшем из кухни через занавешенное стекло.

— Хвастун несчастный! «По-туре-ецки!» — громко распекала она его, в сердцах гремя переставляемой посудой. — Меньше надо в зеркало смотреться! Нарцисс!..

А он улыбался и балдел: ему ужасно понравилось ее прикосновение и нравилось ее смешное праведное возмущение. Наконец-то, кажется, освободились от чопорной неприкосновенности — прямо как родные, осталось перейти на «ты», а то развыкались, будто индюки, смешно. Но затем, потоптавшись неприкаянно, он услышал шум воды и щелчки переключателя плиты и решил, что больше ждать ему тут уже нечего, пошел обратно в яркий свет гостиной.

В приемнике тихо звучала какая-то иностранная речь — музыки на этой волне не предвиделось.

Он покрутил туда-сюда настройку, но ничего интересного не поймал и выключил приемник вообще.

В ожидании, от нечего делать, сел за рояль и, будто ненароком демонстрируя свой загубленный талант, потихоньку, с левой педалью, взял несколько аккордов.

И вдруг его, словно молнией, прожгло насквозь: не прошло и ста лет, как до него дошел убийственный смысл ее реплики, брошенной, казалось, ни к селу ни к городу: «Меньше надо в зеркало смотреться!»

Доигрался, позорник, все.

Кому же еще вздумается, принимая гостей, талдычить им все время о своих болячках?

Ну конечно же, его дурацкое публичное, даже и шутливое самокопание смотрелось в ее умных глазах пошлейшим самолюбованием.

Какой же он после этого, к черту, мужик?

«Нарцисс!»

И, пылая, испаряясь от жгучего стыда, зарубил на носу: ни слова больше о себе, ни звука, жалкий ловелас.

Хорошо еще, что она дала ему время остыть хоть немного, одуматься. И, когда из коридора послышались шаги, он панически уткнулся в клавиатуру, не забью при этом, правда, опять же про левую педаль и вполглаза наблюдая за настроением своей суровой гостьи, верней, теперь уже хозяйки, хозяйки положения, которая тем временем внесла поднос с кофе, со стола деловитого убрала все лишнее, затем осторожно придвинула стол к дивану, неторопливо разлила кофе по чашкам.

— Готово, — объявила она.

И только тогда он будто бы очнулся от музыки, молча взглянул на поднос, перешел к своему месту на диване, сел и взял свою чашку.

— Не обожгитесь, — напомнила она с усмешкой. — И не дуйтесь, не дуйтесь, я больше не сержусь.

Это было очень мило с ее стороны, но не совсем понятно, что же именно она ему прощала — историю с кофе или нарциссизм?

— Спасибо, — осторожно сказал он, на всякий случай имея в виду и то и другое, и вдруг, пробуя кофе, слегка обжегся все же, рассмеялся, фыркнул, поперхнулся и жутко закашлялся.

Слава Богу, она не растерялась, испуганно забарабанила кулаками по его спине, больно, вообще-то, но зато и отлегло, проскочило, полегчало.

— Все-о… — прохрипел он, пыхтя, отдуваясь и утирая слезы. — Спасибо… Ох…

— Мама рассказывала: какой-то дядька вот так же поперхнулся и умер.

Он опять рассмеялся: на этот раз обошлось без осложнений.

Она продолжала с улыбкой:

— Мама пугала меня этим в детстве за столом, и я тоже, как вы, смеялась.

— А вы… — Откашлялся, отдышался. — Вы часто бросаете маму ночью?..

Она удивленно посмотрела на него и тут же, потемнев, замкнулась:

— Нет. Не часто. Впервые. А что?..

— Ну… — пытаясь оправдать нелепое любопытство, — я хотел сказать… наверно, теперь жалеет, что отпустила вас, волнуется, не спит, естественно…

— Нет, она спит и ничего не знает.

— Вы уехали без спросу?

— Да…

Вот этого почему-то не ожидал.

— А отец у вас… есть?..

— Есть. Они разошлись с мамой, когда мне было пять лет. Еще вопросы будут?..

— Вы меня не поняли, — сказал он в сильнейшем смущении. — Я ничего не имел в виду… Извините…

И, досадуя на себя, взялся за чашку, резко поднес ко рту, пригубил неосторожно и опять обжегся немного, а потом и глоток в тишине получился ужасно громкий, дурной, — в общем, все было плохо.

Но, к счастью, он, кажется, убедил ее. Во всяком случае, она вдруг задумалась о чем-то своем и наконец вздохнула, оттаивая:

— Папа, папа… Приходил ко мне по воскресеньям… В зоопарк водил, в кино — на утренний сеанс… Молодой еще был — двадцать пять… А разошлись — потому что он тогда нечаянно влюбился, а обманывать не умел и не хотел. Правда, мне он во всем признался гораздо позже, когда мне исполнилось четырнадцать, я училась в девятом. Почему-то он уверен был, что я смогу его понять. Но к тому времени и там у него — крах… А из всех женщин… он мне сам это сказал тогда же… из всех женщин одна я у него и была, и есть, и буду, — так он говорил… И чем дальше я отхожу от него — естественно отхожу, он понимает, — тем сильнее он… — не договорила. И, помолчав, грустно-грустно улыбнулась: — Папка мой бедный…

Он абсолютно не знал, что сказать ей на это, и боялся опять ненароком ошибиться.

Но и сидеть истуканом, конечно, не годилось.

И когда она, с протяжным вздохом возвращаясь в реальность, неожиданно посмотрела вопросительно прямо ему в глаза, он от смущения аж покачнулся, но тоже улыбнулся и, лихорадочно сработав мозгами, вспомнил как бы о своих обязанностях:

— О! У меня же что-то… должно быть где-то, совсем забыл… — и вскочил, зашарахался растерянно, потом кинулся к свалке на рояле и вытащил из-под журналов коробку с конфетами. — Ну-у, гениально, как раз на двоих понемногу, чудеса в решете. С едой-то у меня сегодня напряженка, но шоколад ведь тоже неплохо — калории!

— От таких калорий портятся зубы.

Она пошутила, конечно, и он с радостью подхватил:

— Это кто вам сказал такую дребедень? Мама?.. А ну-ка покажите…

Она не поняла.

— Зубы, зубы покажите!..

— А… — Она рассмеялась, невольно обнажив два ряда отборных, разумеется, зубов, как на рекламе зубной пасты.

— Ну вот, — поймал он ее тут же, — хорошие зубы. Свои?

— Как?! — наивно-изумленно хлопая ресницами. — Свои, конечно!

— Ну, значит, все в порядке. Вот эту смело ешьте, потом вот эту попробуйте, рекомендую. И будьте спокойны, вам уже ничто не повредит.

— Это в каком смысле?! — шутливо-возмущенно.

— В абсолютном!

— Ну… — Решила, видимо, что это не так уж плохо, — спасибо.

— На здоровье. Да и не за что.

Она выбрала конфету, с любопытством аккуратно надкусила, посмотрела на начинку в оставшейся половинке и, довольно хмыкнув, детским жестом приставила ее к своим глазам, показав и ему, похвастав словно, потом, как маленький зверек, быстро отправила ее вслед за первой половинкой в рот и, жуя и блаженствуя, закачавшись, будто маятник, потянулась к чашке с кофе.

Пряча восхищенную улыбку и стараясь не смотреть, как она вкусно ест и пьет, он тоже взял себе конфету и снова присел на диван, придвинув к себе свою чашку.

— У нас в классе… еще в школе… до пятого… училась одна отличница… тонконогая, светловолосая… И все пацаны были в нее влюблены… И я — тайно…

Она беспечно улыбалась, вряд ли понимая, к чему это сказано.

А он… — ему просто вспомнились детские ощущения: та же слабость, захватывающая дух, головокружение…

Вдруг среди привычной относительной тишины с улицы — через форточку — ворвался в комнату шипящий гул множества моторов.

Очевидно, по проспекту проезжала какая-то тяжелая автоколонна.