И он отчаянно вздохнул и выдохнул, как на премьере перед первым выходом из-за кулис на сцену, и — пошел.

— Кофе по-турецки годится?.. — этаким беспечным бодрячком.

И вдруг увидел на ковре перед диваном ее туфли в смешной косолапой позиции, в то время как сама зазнобушка великолепно, с ногами, устроилась на диване: дымок от сигареты струился кверху серой нитью, и пепельница наготове в другой руке, и даже приемник исходит тихой музыкой — очень мило, очень эротично, так что опять его слегка зазнобило.

Но, впрочем, когда он вошел, она поспешно спустила ноги с дивана:

— Ой, извините, домашняя привычка.

— Да что вы! — запротестовал он, смеясь ужасно натянуто, и с ходу плюхнулся в кресло напротив. — Пожалуйста, сидите, как вам удобно!..

— Правда?..

— Конечно, о чем разговор!..

Она поколебалась немного и с удовольствием вернулась в свою излюбленную позу, напомнив Клеопатру на троне: в каждой руке по царскому причиндалу.

— Прекрасно, — сказал он. — И мне без хлопот. Не нужно быть слишком внимательным, предупредительным, не люблю это дело, не умею. О, кстати… — указал на ее туфли, — я вам дам что-нибудь полегче, можно?

Она опять — такая интересная привычка — пожала плечом, качнула головой и повела глазами:

— Если вам не трудно…

— Ну почему же не трудно? — возразил он, чуть ли не кувырком выкатываясь из кресла, подхватывая туфли и унося в прихожую. — Трудно, ужасно трудно, но для вас — чего не сделаешь!.. — И, откопав лучшее из того, что было, поскорей вернулся, скромно показывая изящные плетенки без пятки. — Вот такие, мамины, сойдут?

— Наверно… — улыбнулась, но что-то ее, кажется, смущало в его суесловной и чересчур бодряческой подвижности.

— Они новые, — молотил и молотил без остановки язык его, враг его, и никак не мог попасть в нужный тон. — И размером похожи. Я прикладывал к вашим, сравнил: инь-динь-тично, то ж на то ж. — Аккуратно поставил плетенки перед ней. — Пли-из, маленький стрипти-из… — И, брякнув, сам же внутренне затрепетал от страха, опять заметив в ее улыбке затаенную настороженность, срочно сменил тему, вернее, вернулся к прежней: — Ох, нет, не умею, вы же видите, абсолютно не умею занимать гостей…

Чтобы не очень бросаться ей в глаза, сел рядом на диване, на безопасном расстоянии.

— Так что это уж вы меня извините, если что не так…

Слегка приподнявшись с дивана, потянулся за сигаретами на столике.

— А кофе скоро будет. Я говорил? По-турецки…

И будто бы не замечая ее насмешливого взгляда, закинул ногу на ногу, сосредоточенно копаясь в спичечном коробке.

Она усмехнулась:

— Почему вы такой болтун?

— Разве?.. — Он даже покраснел. — Не замечал… Это я с вами, наверно, слишком разболтался. Надоедает, да? Тогда я лучше помолчу, вы правы. Может, за умного сойду…

Скрывая смущение и обиду, чиркнул спичкой, прикурил, и тонкой струйкой дыма, выдыхая, сбил огонек и, отбросив коробок к телефону, задумался, куда бы деть обгоревшую спичку. Посмотрел на пепельницу в ее руке — положил туда, заодно стряхнул пепелинку со своей только что начатой сигареты. И наконец просто уже заставил себя встретиться с ней взглядом, будто все ему нипочем, усмехнулся:

— Ну что ж вас так радует?

— Смешной вы… — Она спокойно, с улыбкой смотрела ему в глаза, ни о чем плохом, наверняка не думая, а его вдруг опять немного покоробило, «смешной», как будто ожидал услышать «красивый», что было бы действительно смешно…

Да, труден был заплыв (в соляной кислоте, из анекдота).

Дальнейший разговор то замирал и ни с места, то скок-поскок с пустого на порожнее.

И, между прочим, глядя на рояль, она спросила:

— А кто у вас играет на этой штуке?

— На рояле? — уточнил он снисходительно.

— Да-да, — закивала притворно серьезно, — я забыла название. На рояле. Так кто ж у вас играет?

Он пожал плечами:

— Да я в основном.

— Ясно. Так я и думала. Вы учитесь. Наверное, в консерватории. И никакой вы не волшебник.

— А волшебная сила искусства? — спросил он насмешливо, удивляясь легкости, с какой она предположила именно этот, мягко говоря, не самый захудалый вуз и случайно оказалась рядом с истиной.

— Сказки, фокусы, иллюзион, — отвечала она заносчиво, — но только не волшебство.

Он хмыкнул, поняв, что она его просто дразнит, и решил с ней потягаться, кто кого.

— Видите ли, уважаемая, — проговорил он, изобразив вдруг из себя мэтра-перестарка. — Существует и то, и другое. Но фокусник играет руками или ногами, а волшебник — сердцем и головой.

— Лбом, что ли? — рассмеялась.

— Нет, — серьезно сказал он. — Затылком. Разве непонятно?

— Понятно. Значит, я угадала, вы не волшебник.

— Я не волшебник, я только учусь.

— В консерватории.

— Да нет, как ни странно, вы почти угадали. Я там учился, но оттуда меня, к сожалению, выперли.

— Не может быть. За что?

— За аморалку.

— Ну нет, — улыбнулась. — Это не вы. Я вас уже немножко знаю.

И опять он вспыхнул, покраснел, на этот раз польщенный и пристыженный. Пришлось признаваться: сам ушел, действительно, по доброй воле. А почему — долго рассказывать. Если коротко — не потянул на гения, и сразу все надоело.

— Давайте замнем для ясности? — попросил он смущенно.

— Как хотите… — Взгляд ее выражал удивление и недоумение. — Никогда бы не подумала, что в консерватории может надоесть.

— Я тоже не думал.

— Ну, что ж, — рассудила со знанием дела, — чего только не бывает.

— Да, — согласился, — всякое бывает. Редко, но бывает.

И опять помолчали, рассеянно слушая музыку.

О чем еще говорить? Вот ужас!

Хотелось как-то вывести ее на что-нибудь значительное, для ума и для сердца, а все получалась какая-то чепуха.

— А родители? Как они реагировали?

Он успел уже забыть, о чем речь, и не сразу вспомнил:

— Да по-разному. Мать плакала. Отец — не знаю. По-моему, наплевать ему на меня.

— Значит, правда, работаете.

— Нет, — вздохнул о своем. — Все еще учусь. — Где?

— В цирковом, — соврал, не моргнув, постеснялся прямо назвать театральное.

— Это что же, из консерватории — в цирковое?

— Да. На клоунский факультет.

— Интересно.

— Хорошо вам живется: все интересно.

— А вам разве нет?

— А мне — не очень.

— Почему?

— Потому.

— А почему потому?

— Потому что потому.

Без объяснений это отдавало, наверное, жутким позерством.

Но ведь и не мог же он ни с того ни с сего говорить ей, что дело, разумеется, не в скуке как таковой, а в некоем непредвиденном несовпадении мечты и реальности.

Это не просто скука — это смертельная тоска по идеалу!

Но чтобы это понимать, надо хоть немного поболеть тем же самым или переболеть, как дядя Вася, например, и вообще здесь не о цирковом же речь, и зря он врал, запутался только, а она все почему да почему — почемучка.

— Нет, ну правда, почему? Если б вы шли туда с чьей-то легкой руки — все ясно. Но у вас, наверно, было какое-то призвание?

— Было да сплыло. И не в призвании счастье. — Это он острил опять. — Между прочим, у нас полно таких — с чьей-то легкой руки. Позвоночники называются. Или блатные. Но большинству из них как раз ни капельки не скучно. Да и не все они так уж обязательно бездарные. Это гений и злодейство — две вещи несовместимые, а люди, бывает, идут по призванию, а проходят по звонку, по блату — так у них случайно совмещается. Вы считаете, с ними тоже все ясно? А я им даже сочувствую: они же не виноваты, что у них такие родители? И родителей можно понять — «ну как не порадеть родному человечку?» Это классика…

— Погодите… — прервала она его, уже и раньше будто прислушиваясь и даже принюхиваясь к чему-то (он в запале остроумия еще никак не мог уразуметь, в чем дело), и вдруг вскочила, быстро сунула ноги в плетенки, понеслась на кухню.

Только после этого и до него дошел наконец запах сгоревшего кофе.