Он сел к роялю, ища успокоения в привычном, взял несколько аккордов.

Но созвучия как-то странно перемешались в сознании, и он никак не мог восстановить нужный строй, словно забыл порядок и назначение этого великого множества белых и черных клавишных полосок.

А тут и она взглянула поверх журнала прямо ему в глаза, и он вовсе будто окосел: тронул дрожащими пальцами какой-то аккорд наугад, промахнулся и, бессильно уронив руки на колени, ужасно робея, как маленький, провинившийся, хотя по-прежнему чувствуя и за собой некое право на обиду, прощенную, но не забытую, насуплено взглянул исподлобья и, встретив ее тоже робкий и удивленный взгляд, попытался улыбнуться и не мог.

— Сколько тебе лет?.. — спросил он чуть слышно, неожиданно для себя перейдя на «ты» и немного смешавшись, хотя давно ожидал этого момента.

— Восемнадцать… — тихо сказала она. — А… тебе?

— Двадцать два… — сказал он и уточнил: — Скоро будет…

Но, жадно разглядывая друг друга, изнемогая от непосильного взаимного притяжения, они хотели еще удержаться каждый в своей независимости.

Он первый отвел глаза и опустил взгляд на клавиши, и все на этот раз как будто вспомнилось, восстановилось, и ему захотелось удивить ее своим консерваторским навыком, легкостью импровизации, но опять он запутался в дебрях гармонии, остановился, обдумывая следующий аккорд, и вдруг — в этой нечаянной паузе — словно послышалось… тихое пение.

Он удивленно поднял голову, всмотрелся и прислушался… — она?!

И действительно: глядя через балконное окно на улицу, она тихонько, без слов, с закрытым ртом, будто про себя, чисто и задушевно своим изумительным голосом, напомнившим тембр саксофона в нижнем регистре, напевала какую-то очень знакомую, словно бы аккордами и навеянную мелодию.

Боясь все испортить нечаянным диссонансом, едва касаясь клавиатуры, он осторожно подстроился к ее голосу, но — вот досада! — она почувствовала некую заминку в аккордах и обернулась смущенно с улыбкой, и в ту же секунду внезапно и резко зазвонил телефон — ну прямо как пилой по гвоздям.

В первое мгновение от неожиданности и испуга они даже головы втянули в плечи.

Но после второго звонка, на третьем, переглянулись округленными глазами и тихо прыснули.

Звонки, однако, не унимались — пришлось послушать, кто там.

— Кончай хулиганить, композитор! — зазвенела мембрана на всю комнату знакомым, леденящим душу, тенорово-истеричным криком соседа снизу. — Милицию вызвать? Щас вызову! Шпана!..

И — понимай, как хочешь: разбуженный зверь был грозен не на шутку, но в трубке сразу запульсировал отбой, — может, обошлось, а может, уже и вправду звонит в милицию, у этого не заржавеет, — смех и ужас!

— Вот это темперамент! Слышно было?

— Нет, — как заговорщица. — А что там?

— Финита ля комедия. А жаль. Ты здорово поешь.

— И ты — здорово.

— Я?! — удивился наивно. — Да я же и не пел!

— Ты здорово играешь.

— Да брось ты! — отмахнулся, скромник.

— Да правда! — с такой же отмашкой.

— Да ну, чего там, главное, что ты! — полушутя-полусерьезно.

Но она, смеясь, мотала головой, категорически не принимая комплименты, а ему ужасно хотелось приблизиться к ней, взять за руки или хотя бы просто прикоснуться как-нибудь, да жаль, дистанция между ними была еще слишком велика.

И вдруг он придумал:

— Слу-ушай! Я знаешь, что умею? Вальс! Танцевать!.. — Это он вспомнил неожиданный и неподдельный балдеж всего курса на уроке танца, когда разучивали вальс: никто ж не умел! А если б теперь она согласилась поучиться… — Давай?

— Давай, — тут же почти без удивления сказала она, словно речь шла о каком-нибудь современном танце. — А как?

— Да я покажу! — заверил он. — Это просто!

— Да нет, я в общем-то умею. Но как?.. — повела глазами на телефон. — Под тра-ля-ля?

— Ну почему! Мы же не громко. Стой на месте я сейчас… — И, как школяр, суетясь и волнуясь, полетел включать проигрыватель.

В отсеке старья почти сразу нашлась пластинка Эдит Пиаф, как раз то самое, что он имел в виду: «Па-дам». Но, когда сквозь шелест помех в древней записи послышались тихие, плывущие аккорды оркестрового вступления, сердце его вдруг упало, будто оборвалось: прозрачная хитрость явно удавалась. Партнерша, не подозревая о коварстве, спокойно ожидала приглашения, и он, сбросив с ног мешавшие шлепанцы и от этого сразу как бы уменьшившись в собственном ощущении, пошел, слабея в коленках и волоча на ниточке свое оброненное сердце, словно обреченный на заклание. И, конечно, задел ногой край ковра, чуть не брякнулся и усмехнулся — будто бы самоиронично, по-мужски. И вот, забыв о приготовленном заранее шутовском церемониальном поклоне, приблизился к ней, и дальнейшее произошло мгновенно и совершенно неожиданно: она вдруг как будто вплыла в его объятия, и… кажется, они оба не успели понять, был или не был поцелуй, каплей росы растаявший на губах, но вместе обомлели, задохнулись и в изумлении отпрянули…

«Па-дам, па-дам, па-дам!» — хрипловато-надтреснуто пела Пиаф и тихо подвывал оркестр, и закачалось, поплыло вокруг разноцветное марево, и он, одной рукой обнимая тонкую талию, другой держа на отлете прохладную кисть руки партнерши, добросовестно повел ее, кружа на немыслимо малом для вальса пространстве, задевая мебель, что-то опрокидывая и чудом уберегая девчонку от ушибов. Хотелось вихрем вскружить ей голову, но он, сам от нее безнадежно опьянев, лишь старался не упустить из поля зрения дивные блестящие черные смородины в ее глазах, сиявшие живыми, подвижными искрами отраженного света.

Очень скоро они сбились, смеясь и поддерживая друг дружку в равновесии, совсем уже по-свойски прикалываясь насчет танцевальных способностей. Однако за внешней беспечностью отвлекающих маневров легко читался душевный трепет предчувствия того, что им, по-видимому, было уготовано свыше. Первый, казалось бы, нечаянный и мимолетный поцелуй, едва оросивший губы живительной влагой, напоминал о себе неутоленной жаждой, и в конце концов (или в начале начал), как будто притянутые сильнейшим магнитом, они вновь неудержимо сомкнулись в объятиях и словно припали к свежему родниковому источнику, и пили, и пили, и не могли напиться. Ничего подобного ни он, ни она в своей жизни еще не испытывали, и теперь все совершалось словно само собой, помимо их воли, и жажда растворения друг в друге была настолько велика и естественна, что всякие рутинные условности тут же поглощались взаимным всеобъемлющим восторгом высочайшего предназначения.

«Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…»

…А вчера, уже почти в полдень, ему приснилось, будто он, лихой-рисковый каскадер, удивляя и возмущая все посты ГАИ, мчался в автомобиле без руля и без мотора по ночной Москве.

Одним лишь усилием воли он проделывал немыслимые виражи, на волоске от столкновений лавируя среди встречных и поперечных машин, внезапно возникавших, словно на экране игрового автомата, а затем, удирая от сигналов начавшейся погони, неожиданно и остроумно свернул к какой-то станции метро и, катапультой вылетев из застрявшего в турникетах автомобиля, долго падал по крутой наклонной над ступенями эскалатора, с замиранием сердца вглядываясь в далекую перспективу белой шахты и стремительно летящих навстречу фонарей.

И вот уже внизу, заранее наметив и исполнив очередной блестящий трюк, он взвился, как с трамплина, под белый сводчатый потолок, и вдруг, красиво и свободно пролетая дальше по туннелю-переходу над головами сплошной людской толпы, как бы нечаянно взглянул вперед и обмер: он летел в абсолютный тупик.

Чем там кончилось — неизвестно: бетонная стена неотвратимо-ужасающе росла и надвигалась — он сжался в комок и зажмурился — и… услышав из гостиной последний звонок умолкнувшего телефона, тихо рассмеялся: ведь он, казалось, и сквозь сон постоянно помнил о своем безмерном, несказанном, наяву свершившемся всего-то несколько часов тому назад, и никакие страхи подсознания не смогли бы заставить его забыть о новой удивительной реальности.