Но не прийти я, разумеется, не мог.

Я потянулся на это приключение, как на свет костра в ночном лесу — неудержимо.

Правда, я надеялся, что не сразу войду в круг света, а посмотрю сначала со стороны и, если она мне приглянется, эта одинокая душа у костра, незаметно очарую ее своим тайным экстрасенсорным влиянием, и уж потом только сам появлюсь и откроюсь, тоже, конечно, насквозь очарованный.

Размечтался…

А дворик тот оказался как-то даже слишком похожим на его мечту-иллюзию. Тьма — хоть глаз коли! — прямо как в диком лесу.

Но что-то не виднелось нигде заветного свечения — подозрительно. Ну разве что от окон, дремотно светящихся в вышине, будто свободно висящих в черном пространстве, падал слабый отсвет, но тьма после этого сгущалась в глубине двора еще страшней.

Дурачина-простофиля! Век живи — век учись!

Дом — широченный, девятиэтажный, почти невидимый на фоне черного неба — уже, конечно, спал или готовился ко сну, а наивная надежда на романтическую встречу у костра растаяла как дым.

И все же, чтобы наказать себя побольней, он ринулся в эту темень, и с замиранием сердца, ничего еще не различая впереди, опасливо сощурившись и растопырив руки, спотыкаясь и оступаясь на каждом шагу, прорвался с треском сквозь какой-то колючий кустарник, круша его и ломая от страха, вырвался наконец на некое свободно место, и, начиная уже привыкать к темноте, увидел не столько зрением, сколько интуицией знакомые очертания качелей, горки, трапеции.

Вот черт! Только что проклинал все на свете, думал, что и адрес, и детская площадка были липой, а тут — совпадение, что ли?..

И вдруг, переводя дыхание после яростной борьбы с кустарником, непроизвольно озираясь, вгляделся нечаянно в некий предмет за песочницей и замер с парализующим уколом в сердце: человек?..

Ой, как же ты испугался! — смеялась она потом, вспоминая. И он, тоже смеясь, оправдывался: — Еще бы! Нигде ни души, ни лучика в темном царстве, и вдруг — ты, а может, и не ты! Скажи спасибо, я не оставил тебя вдовой — чуть не умер от разрыва сердца!

Она сидела на каком-то странном возвышении — оказалось, на спинке скамейки. И, конечно, она тоже побаивалась его, времена-то суровые, но держалась, правда, молодцом, тихо, без паники, тем самым давая и ему возможность успокоиться, прийти в себя.

— Добрый вечер, — сказал он вкрадчиво-настороженно, с трудом обретая дар речи.

— Ночь, — напомнила она с беззвучной усмешкой, опять поразив его — теперь уже вживе — своим удивительным контральто.

— Ах да, ночь… Я и не заметил… — Скованным шагом направился к ней в обход песочницы, уже не сомневаясь, что это та самая «пенсионерка», и жалея, что не сумел начать с привета по-простому, на «ты», что было бы естественно в их возрасте. — Прекрасная ночь, не правда ли?.. — Он невольно продолжал дурацкую игру.

Вместо ответа она вдруг протянула руку к темнеющему вблизи за скамейкой столбу — тихо щелкнул включатель и вверху неожиданно загорелась тусклая лампочка под ржавым старинным колпаком.

— Полный сервис?.. — Улыбаясь блаженной улыбкой молодого Смоктуновского, он смущенно посмотрел в лицо незнакомки, тайно ожидая роковых для себя биотоков, но мгновением раньше, еще при вспышке лампочки, она уже взглянула на него с таким же тайным ожиданием чуда и, когда их взгляды встретились, тоже как будто смутилась, нарочито отчужденно отвернулась.

— Садитесь… — словно так же сомневаясь насчет «ты» и «вы», сказала она и, стало быть, закрепила отчуждающую чопорность.

— Спасибо… — с сожалением отозвался он и, намеренно замедляя, как бы раскладывая движения, чтобы оправдать свою скованность, ступил сначала одной ногой на сиденье скамейки, потом, оттолкнувшись от земли, другой, балансируя на непривычном возвышении, осторожно развернулся и так же осторожно, боясь опрокинуть скамейку, присел на спинку, подчеркнуто соблюдая приличествующую дистанцию.

В поисках темы для разговора, продолжая блаженно улыбаться, проследил за взглядом незнакомки на дом.

И не увидел ничего особенного: дом как дом, окна как окна.

Люстры-светильники, традиционно висящие меж занавесками, освещали, будто в блеклых слайдах, замкнутое потолками и стенами, коврами и мебелью, неподвижное, без людей, словно застывшее пространство комнат-ячеек.

— Итак?.. — Он сделал мхатовскую паузу, но она не поняла глубокого подтекста, и ему пришлось договаривать: — Вы, конечно, счастливы…

Она и этого не оценила: взглянула только искоса, с презрительной усмешкой, и закуталась в свою куртку с капюшоном.

Несколько обескураженный таким неудачным началом, он все же не терял надежды на более успешное продолжение и улыбался безмятежно-самоиронично, но… как продолжать-то? — вот ужас!

До чего же легко-удивительно было по телефону и оказалось вдруг трудно-мучительно здесь!

Конечно, сам виноват: задал глупый претенциозный тон, и, естественно, она запрезирала его сразу на сто очков вперед.

К тому же не надо было так открыто глазеть на нее, когда зажглась лампочка. Нельзя было показывать, что она ему понравилась. Это непростительная ошибка, тем более, что он ей — увы…

Ну, нет, мелькнуло что-то в самый первый момент, но потом — полнейшее разочарование, безмолвие и равнодушие, ужас и кошмар.

Впрочем, с другой стороны, он ведь и не искал большого успеха, а чисто спортивное любопытство, в общем, удовлетворил: лет шестнадцать-семнадцать девчонке — по телефону казалась старше, — ну симпатичная вроде, даже, может, красивая, пусть, в этом полумраке не очень-то разберешь, какая она, но сразу видно, что зелень зеленая, в школу небось еще ходит, а мнит о себе Бог знает что.

— А это, значит, ваш дом?

— Да, это, значит, наш дом.

— А окна ваши на этой стороне?

— Седьмой этаж, пятое справа, мое личное.

— Это… рядом с балконом? Без света?..

На столь очевидное она не сочла нужным даже кивнуть, и он покладисто замолк, утешаясь мыслью, что имеет дело с ребенком, который ужасно хочет выглядеть старше своих юных лет. Это же, кстати, становилось и забавным: нянчиться так нянчиться — прекрасная отмычка!

— Простите, а рядом с вашим чье окно? С балконом?

— Мамино.

— Тоже не спит? Волнуется, наверно?

— Ужасно. Футбол по телевизору. Кубок чемпионов.

— Кто с кем?

— Наши с иностранцами.

— Ах да, точно. Сегодня все говорили об этом. А мама за кого фанатеет?

— Мама не фанатка. Просто патриотка.

— Понятно. Значит, за наших.

И вдруг — аж волосы встали дыбом: из темноты, откуда ни возьмись, ужасающе стремительно возник и подлетел какой-то черный клубок и чуть ли не вспрыгнул на скамейку, завертелся внизу, засопел, заскулил… «Ваф?!» Черный пудель, что ли?!

— Тихо, тихо, Чино, не пугай дядю, — спокойно, по-хозяйски, заговорила она, как видно, не просто со знакомым, а именно со своим собственным пуделем. — Дядя и так всего боится, понял? Иди, гуляй, малыш, я скоро позову, не волнуйся. Гуляй, Чино.

Пудель недоверчиво выслушал ее, посмотрел на дядю-незнакомца — умные глазки сверкнули из глубины нестриженной морды — и быстро-быстро потопал прочь.

Вот оно что-о! Она, значит, вышла прогуливать этого Чину, а все остальное сбоку припека?! Та-ак…

— Что? — пробасила она вызывающе весело. — Разочарованы?

— Вообще-то… — усмехнулся, покачал головой. — Не ожидал.

— А никто вас не держит, между прочим.

— Да ничего, ничего, посижу.

— Зачем же такие одолжения? Идите.

— Вы так думаете?

— Конечно! Давно пора.

Он, будто бы колеблясь, посмотрел в сторону, откуда пришел, в дебри-потемки, вздохнул:

— Нет.

— Почему же «нет»?

— Там темно, страшновато.

— А здесь?

— А здесь — светло.

— Ну как хотите.

— Благодарю.

— Не стоит благодарности.

— Извините.

Она хотела было и на это возразить, но, видать, устала препираться и отвернулась с показным безразличием.