— …Ну ладно, — он смеется, вздыхает и закрывает глаза. — Спим…

— Спим… — Она согласно притирается щекой к его плечу и, мягко прильнув к нему всем своим существом, честно замолкает на несколько мгновений, но тут же опять чему-то тихонько смеется.

— Ну что ты? — добродушно укоряет он ее, тоже еле сдерживая смех.

Она не сразу находит ответ:

— Да я совсем запуталась, где тут у нас чье. Где твои руки-ноги, где мои, где твоя голова, где моя. Странно, правда? А почему так, а?.. — Хотя, конечно, и сама прекрасно знает, почему.

— Па-та-му, — изрекает он глубокомысленно.

С ним тоже, разумеется, все ясно, но она же хитрая лисичка, притворяется наивной:

— А почему потому?

— Потому что почемучка.

— А почему почемучка?

— Потому что дурочка.

— А почему дурочка?

— Па-та-му-шта-я-ти-бя-ку-ку.

— Хм?! — Восхищенно уткнувшись носом в его плечо, она замирает и зажмуривается, понимая, что он упрямо избегает всуе произносить заветное слово, которое одно и объясняет взаимное ощущение путаницы, забавного абсурда, и — дово-ольная, счастли-ивая! — вздыхает с сожалением: — Спокойной ночи.

— Доброе утро, — иронично-назидательно молвит он и сам же прыскает со смеху и переполняется счастьем, понимая ее настроение до мельчайших оттенков: она хохочет вместе с ним.

Какой там сон?! Вот и ночь на исходе, скоро утро, и устали зверски, и, кажется, обо всем говорено-переговорено, — «время уклоняться от объятий», — но… уже в который раз они умолкают, благоразумно-добросовестно выдерживая паузу, чтобы дать друг другу возможность уснуть, — напрасно!

И вот — помолчав — опять:

— Спишь?..

— Нет…

Негромкие, словно мысленные, голоса почти не нарушают тишины и покоя.

— Я, знаешь, что подумал?

— Да…

— Знаешь, да? — Он тихо смеется, нарочно поймав ее на слове. — А что ты знаешь? Ну-ка, интересно…

Она тоже смеется, предвкушая нечто, конечно, хорошее:

— Ну не знаю, не знаю! Заинтриговал — говори. Ну что?..

— Да так, ничего особенного. Обыкновенное чудо, вот и все.

— Ну?.. — поощряет она, опять ожидая сходства в ощущениях.

— Да ты же знаешь, — подтрунивает он, — сама и говори.

— Нет, сам! Ты первый начал, ну?..

— Да меня, понимаешь, как будто и не было до тебя…

— Ну?.. — Это ей знакомо и понятно.

— Как будто я сегодня… или вчера… родился заново. В двадцать два почти годочка, да?..

Она молча улыбается и, как бы кивая, снова мягкой щекой притирается к нему и глубоко-наполненно вздыхает.

А он — в порыве ответной нежности и благодарности — вдруг тоже сильно прижимается щекой и носом к ее голове, вбирая в себя такой удивительно родной запах ее волос.

Ну до чего же легко и точно она его понимает!

И как же ему хорошо с ней и просто!..

— Ну, спим…

На какую-то секунду он задерживает дыхание, чтобы не мешать ей встречным движением своей грудной клетки. Затем, осторожно меняя положение слегка затекшего тела, отодвигаясь и правой рукой обнимая ее за спину, нечаянно нащупывает острую, будто детскую, лопатку-крылышко и опять с удивлением ловит себя на том, что вот ведь действительно — как объяснить логически? — он и она настолько сейчас слитны, настолько одно, что и вправду не сразу сообразишь, где тут чье.

— Слушай, а ты знаешь… я тебя, кажется, предчувствовал.

Улыбаясь, он пытается припомнить, где и когда об этом подумал впервые, и вдруг с изумлением чувствует, как голова ее и расслабленная тонкая ручонка стремительно наполняются теплой тяжестью.

Ну и молодчина. Наконец-то под шумок тихонько, незаметно отключилась.

Немного жаль, конечно, что не дождалась и оставила его одного.

Но ведь было бы гораздо хуже, если бы случилось наоборот.

Не зря он боялся уснуть первым — то же самое и прошлой ночью. Да мало ли каким он мог оказаться во сне! Ну вдруг захрапел бы как бегемот! Кошмар!

А главное — тогда бы и ей было так же тоскливо остаться одной.

Ну то-то же!..

Довольный собой, посмеиваясь над собой же, он успокоенно вздыхает, закрывает глаза и словно отпускает себя по течению тихой ночной реки. Хорошо…

Воспоминания — отрывочные мысли, лица и события — мелькают, мелькают беспорядочно в усталом воображении, как отснятый материал в телевизионном мониторе.

Однако теперь он просматривает все это почти безучастно.

За хаосом, за вереницей отснятого памятью сама собой подразумевается большая, непростая… как ее назвать?.. работа, что ли?.. ну пусты душевная работа («душа обязана трудиться и день, и ночь…» А как же иначе? — кто спорит!), но сейчас — извините — душевная передышка…

И вдруг — во сне ли, наяву, — будто бы держа в руках необыкновенной красоты и хрупкости кувшин, он едва не роняет его и… испуганно вздрагивает.

Нет, слава Богу, все в порядке, она не проснулась.

На столе размеренно тикает будильник, за окном чуть слышен отдаленный гул магистрали, а он, успев уже нечаянно вздремнуть, опять и опять улыбается.

Да, он счастлив, иначе не скажешь. Его разбудила забота — трепетная, нежная забота о любимой, безмятежно спящей у него на плече, — хрупкий кувшин!

А ведь еще вчера… или нет, теперь уже, считай, позавчера… хотя и это не укладывается в голове: кажется, прошла чуть ли не вечность, а на самом деле всего лишь позавчера…

«Неисповедимы пути Господни…»

Итак, еще позавчера — теперь и это странно — в любую минуту могла объявиться Инна.

А в то утро ее предки куда-то укатили на два дня с ночевкой — внезапная возможность, которую она ждала всегда, как праздника.

У меня, правда, тоже…

Стоп, а если отстраниться: у него?..

Пусть так…

У него, стало быть, тоже квартира пустовала без родителей почти три недели. Но днем обычно ничего не складывалось из-за учебы, а вечерами Инна, чтобы не огорчать своих маму с папой, непременно стремилась — и даже в их отсутствие — вернуться домой не позже одиннадцати, то бишь двадцати трех часов. Предки звонили-проверяли даже по межгороду, зато потом оставалась в распоряжении вся ночь, зажигались свечи, стелилась свежая постель — все, «как у больших».

И вот, ни свет ни заря разбудив его телефонным звонком, Инна сообщила ему свое преприятное известие об отъезде «ревизоров», и он, еще туго ворочая мозгами спросонья, сказал:

— Ну хорошо. Давай еще раз созвонимся ближе к вечеру. Чтобы наверняка.

— Ты не рад?! — удивилась она.

— Да нет, — спохватился он вяло, — я рад, конечно, но… не очнулся просто, плохо спал.

— Другие планы, что ли? — голос звучал с натянутой беспечностью.

— Да ну, какие «другие»… Но мало ли, знаешь… Вдруг помру до вечера и не смогу приехать, тогда и позвоню.

— Сплюнь сейчас же, дурачок! Нашел чем шутить… — И вздохнула с тайной обидой: — Ладно, беги учись. Вечером жду. И без всяких звонков. Приедешь?

— Ну разумеется…

А перед глазами уже вовсю мелькали яркие светящиеся точки, плывущие пустоты — это абсолютно точно предвещало страшную и долго не проходящую головную боль, которая периодически, лет с восемнадцати, напрочь выбивала из колеи. Никакие цитрамоны-пенталгины не давали облегчения, хваленый панадол — как мертвому припарка, пока эта чертова мигрень — или что там — сама по себе не отступала.

Вот и сон-то был в руку, наверное: будто бы, как в детстве, хотел донырнуть до дна и плыл-пробивался рывками, точно свая, сквозь упругую, звенящую толщу воды, но в последний момент вроде бы испугался глубины и, уже корчась от вакуума в легких, панически барахтая руками и ногами, быстро-быстро поплыл обратно наверх, и вдруг, буквально в каких-то сантиметрах от бликующей поверхности, обмяк, обессилел, беспомощно завис под водой, словно мокрая тряпка в невесомости, и горько заплакал, жалобно заскулил, скорбно содрогаясь в теплом бурлящем слезном потоке.