Кошелев хотел сказать «господина Кравцова», но вылетело привычное гражданин. И он не стал поправляться, краем глаза заметив, как оживленно зашевелились в зале.

Волнение прошло, уступив место спокойствию и холодному расчету. Так всегда было, когда приходилось выступать перед всякими доморощенными поэтами и прочим сбродом, сплошь пораженным враждебной идеологией. Да, это боевая задача. Но прежде, выполняя задание, Кошелев был уверен: рядом товарищи! А сейчас — никого. Он сам отдал себе приказ и сам же его выполнял. За благополучие своей семьи, за себя, за Родину. Ведь одно неотделимо от другого.

— Режим Собчака перешел в наступление. В район засылается множество различных комиссий, — продолжал Кошелев. — Их цель — найти компромат и возбудить против меня уголовное дело. Меня хотят обвинить в том, что я перечислил в «Кредит-Петербург» около двух миллиардов рублей за день до того, как этот банк разорился. Часть денег из перечисленной суммы пропала. Но я здесь абсолютно ни при чем! Я был болен, что могу подтвердить больничным листом. И документы подписывал не я, а заместитель начальника финансового управления Сергей Николаевич Копий. Я ничего об этом не знал, хотя Сергея Николаевича хорошо знаю- мы играем в одной футбольной команде ветеранов. Один — вратарь, другой — в защите, — выказав легкую иронию, улыбнулся Кошелев. — Видимо, поэтому меня обвиняют в том, что я перечислил 100 миллионов рублей футбольному клубу «П.С.И.», президентом которого является Копий. Уже вторую неделю милиция терзает футболистов, пытаясь найти доказательства незаконного расходования этих денег. Людям угрожают, над ними издеваются, допрашивают ночи напролет, по много часов подряд без перерыва. Требуют дать на меня показания. Одному парню, ему и восемнадцати еще нет, так и сказали: «Подтверди, что отдавал Кошелеву деньги, или мы тебя выведем на помойку и там у мусорного бачка расстреляем!» Мне и моим близким угрожают физической расправой. Я вынужден метаться между прокуратурой, милицией и ФСБ, но нигде не могу найти защиты и справедливости. Теперь осталось только обратиться за помощью к вам, представителям свободной печати…

Кошелев чуть заискивающе развел руками и, не вставая, поклонился. «Надо показать, что я с ними считаюсь, им понравится», — подумал он.

— Какие вопросы к Павлу Константиновичу? — приторно улыбнувшись, спросила ведущая. Сразу же поднялся лес рук, сидящий рядом Рубашкин едва шевельнулся, но девушка кивнула именно ему: — Пожалуйста, Петр Андреевич!

— Павел Николаевич…

— Павел Константинович, — машинально поправил его Кошелев.

— …Николаевич, — настойчиво повторил Рубашкин. — В пресс-релизе написано: «Павел Николаевич»! Да и наши читатели еще помнят ваше прежнее отчество, товарищ Коршунов.

— Не может быть, — возмутился Кошелев, но поглядев в услужливо протянутый листок, согласился:- Да, но это ошибка, опечатка. Исправьте пожалуйста.

— Исправьте сами, чтобы не было споров, — ухмыльнулся Рубашкин. Дождавшись, когда Кошелев вернет ему бумагу, Рубашкин продолжал: — Вы много лет служили в КГБ, боролись с идеологическими диверсиями. Лично вы причастны к репрессиям против поэта Льва Друскина, коллекционера Георгия Михайлова, Михаила Полякова и многих других. В свое время они тоже, как вы образно выразились, «метались в поисках защиты и справедливости». Совесть вас не мучает?

— Мучает. Каждый день! За все. До сих пор мучает совесть, что в детстве о бидел бабушку, что, играя в футбол, разбил соседям стекло, но не признался и наказали другого. Помните, Лев Толстой писал: «Счастье- это удовольствие без раскаяния»? — Кошелев улыбнулся, явно довольный удачной цитатой, и Рубашкину показалось, что улыбка была ехидной: дескать, ты-то не читал Толстого.

— И вот вы сами оказались в положении неповинных людей, которых вы посадили в тюрьму… Что же вы теперь чувствуете?

— А кто сказал, что они неповинны? — Кошелев разозлился, понимая, что разговор складывается не в его пользу и нужно, совершенно необходимо, переломить ситуацию. — Все они были осуждены за совершенные тогда преступле ния. Суд признал их преступниками по действовавшим на тот период законам. И мне стыдиться нечего. Я служил честно!

— Тогда чего же вам бояться? — прервал его Рубашкин. — Вас тоже осудят по закону.

— Я боюсь в жизни только двух вещей: предательства и незаконного приговора. Я боюсь оказаться на нарах рядом с ворами и бандитами, — не сдержавшись, выкрикнул Кошелев. — Я не хочу этого!

— А Михайлов и Поляков хотели? — тихо сказал Рубашкин, но никто, кроме Кошелева, его не услышал.

— Не дожал Рубашкин. Обложил Кошелева грамотно, но не дожал. Хотя, если бы все наши следаки так допросы вели, то не было бы у нас забот. Ты как считаешь, Глеб? — хмыкнул полковник Микин, после того как закончилась запись пресс-конференции Кошелева.

— Языком трепать — нехитрое дело, а доказательства собрать — совсем другое, — угрюмо буркнул Калинченко. — По оперативным данным все сходится: статья 147-прим, мошенничество в чистом виде. А подтвердить — никак.

— Что прокурорские говорят?

— На сто сорок седьмую добро не дают, считают, не вытянем. В принципе они готовы дать санкцию по обвинению в халатности, да и то если в документах комар носа не подточит. Экспертиза нужна. А служба тыла уперлась: оплачивать не хотят, мол, денег нет. Попробовал в мэрию сунуться чтобы справку оформили, так там совсем обнаглели. Правильно генерал говорил, что демократы совсем распоясались, даже в прокуратуре засели.

— Достать бумаги из банков удалось?

— Не получилось. Почти все они обанкротились, и до архивов не добраться. А если и доберемся, то ничего не найдем. Давно все вычистили, сволочи. Александр Вадимович, может, все-таки задержим Кошелева? Он к камере не привык — расколется, — тяжело вздохнув, сказал Калинченко.

— Хочешь — задерживай! Только учти — чекисты не колются. А если тебе показалось, что колются, то можешь сразу писать завещание — не ошибешься. Потом тебя в эти же показания завернут-упакуют. Да, кстати, пойдешь к себе — не забудь пиджак почистить. Опять весь в шерсти.

— Линяет, спасу нет, — развел руками Калинченко. — Зато смышленый.

— Кто смышленый? — переспросил Микин.

— Пес, которого сыну подарил: помните, я рассказывал, коккер-спаниель?

— Какой же это коккер? Обманули тебя, подсунули помесь пуделя с дворнягой.

— Да у него родословная на двух страницах! Коккер-спаниель, точно, обиделся Калинченко.

— Да, только коккера, понимаешь, спаниеля тебе не хватает, — улыбнулся Микин и потянулся к зазвонившему телефону.

Петр оторвался и парил над землей легко и бесплотно. Но невысоко, чуть ниже переплетения проводов над Большой Пушкарской, в том ее месте, где она упирается в некогда существовавшую протоку вдоль Ватного острова. Между тем небо темнело все больше, над ржавыми крышами собирались грозовые облака, похожие на чернильные кляксы. Багряные отблески красили их края, и редкие лучи солнца клубящимися столбами падали на город. В их свете сверкали купола и кресты Князь-Владимирского собора, и от этого еще мрачнее выглядел окружающий церковь сад с пожухшей за зиму травой и голыми деревьями. Петр медленно пролетал между их черными стволами, и ему казалось, что земля под ним шевелится, смердя мерзостью и разложением.

Вдруг он увидел Ирину соседку, учительницу Надежду Петровну, и тут же вспомнил: когда только начинал работать в газете, она пришла к нему чуть ли не в первый день.

— Как же я раньше ее не узнал? — изумился он.

Она была лет на двадцать моложе, с едва заметной сединой в гладко зачесанных волосах.

— Меня к вам направили, сказали, что вы поможете. Я долго искала, где похоронен один мальчик из моего класса, Миша Поляков. Он был самым добрым и светлым, я никогда больше таких не встречала. Его не взяли на фронт потому, что болел врожденным пороком сердца, и он умер в начале блокады, один в пустой квартире. Может быть, если бы я была с ним, он остался бы жив? Но, поймите, я стеснялась — нас так воспитывали. А в сущности, мы были почти ровесники, — это мой первый выпускной класс.