Перрон и базар отгораживал от привокзальной площади высокий, аршина в три, тесовый забор, на который год за годом неумолимые забайкальские ветры накатывали песок. Перрон и пути очищали, а со стороны площади песок накапливался, обращаясь в плотно слежавшийся пригорок.

Подгоняемый взглядом девичьих глаз, Осип мгновенно решился на трюк. Мелькнуло: умница Мальчик запросто преодолеет это препятствие. На полковых скачках он и настоящие барьеры брал. Не раздумывая более, Осип гикнул и ударом шпор послал бегунца на заплот. И невольно обманул Мальчика…

С короткого разгона конь резво взбежал на крутой подъем, как на вершину холма, конечно же, ожидая, что за подъемом последует спуск. Но… Перед грудью коня разверзся глубокий провал. Беспомощно перебирая ногами, лошадь со всадником поднялась над перроном…

Этот миг Осип запомнил на всю жизнь: верхом на верном Мальчике он висит в воздухе, чувствуя нервную дрожь потерявшего опору коня. Инстинктом кавалериста и циркача Казачок вырвал ноги из стремян. Его тряхнуло и выбросило из седла.

Он лежал на боку рядом с конем. Было не так уж больно, но очень тяжело левой ноге. Вокруг кричал, ругался станционный базар, и Осип подумал: еще хорошо, что никого не придавил, упал на пустое место.

Крики стали отчетливее:

— Бандит, собака!..

— Хулиган!..

— Хунхуз!..

Клубень картофеля ударил в голову, в спину, еще и еще…

Ладно, пусть беснуются, — только бы не погиб Мальчик. С трудом высвободив ногу, Осип присел и взглянул на коня. Тот как-то странно распластался на брюхе, растопырив и подломив ноги, вытянув храп. Был он недвижен и тих. Но когда Осип поднялся и, хромая от боли в ноге и боку, склонился над конем, то почувствовал теплую струйку воздуха из лошадиных ноздрей. Жив!

Крики, улюлюканье, свист — все эти звуки перебил скрип тормозов и звонкий перестук буферов. А затем наступила тишина.

Испуганный ею более, чем воплями толпы, Осип повернул голову и прямо перед собой увидел запыленный вагон и в проеме распахнутой двери широкогрудого командира в начищенных до блеска хромовых сапогах, отутюженных галифе и суконной солдатской гимнастерке, на которой ярким цветом алел бант, а в нем орден в виде маленького Красного знамени.

Лицо незнакомого командира было гневным.

Конник на перроне медленно поднялся, и Блюхер разглядел, что это молодой, ладно сбитый крепыш, одетый не по форме, щеголевато: во френче, красных галифе, хромовых сапогах. Факт, этот парень плюет на армейскую дисциплину и порядок.

— Кто таков? — зло бросил Блюхер встречающим. — Не знаете?

— Знаем. Захаренко, рассыльный кавполка…

Блюхер пожевал губами, так уж ему хотелось в ярости отпустить «круглое», как именовали в его окружении, словечко, но сдержался. Не с брани же начинать главкому.

Взбулгаченная толпа угомонилась при виде вступившего на платформу большого военного начальника, и в тишине на всю Читу-II разнесся громкий и звучный голос человека, привыкшего повелевать, знающего, что его приказ неукоснительно исполнят:

— Передайте комполка: примерно наказать. Приказываю: двадцать суток сортиры чистить. Двадцать суток…

Легко ступая, привычно преодолевая боль в бедре, Василий Константинович обошел встречающих, пожал им руки и зашагал к выходу на привокзальную площадь.

«Сортиры чистить… Сортиры чистить», — все слышалось Казачку. Он стоял у распластанного коня, а вокруг толпился народ. Люди больше не кричали, не бранились: видимо, поняли, что лихачу и так досталось изрядно. Кто-то из толпы посоветовал:

— Ты, парень, лошадку бы поднял.

— Да, да, — Осип легонько потянул за повод. — Ну, Мальчик, ну, Бельчик, вставай, мой хороший.

Меринок натужился, потянулся. Помогая, Казачок попытался согнуть ноги коня в коленях, но они не подавались. Обнажив молодые зубы, Мальчик судорожно вздохнул и виновато поглядел на хозяина: хочу встать, да не могу.

Подошли пожилой, гвардейского роста казачина и маленький жилистый бурят. Втроем они подперли брюхо лошади, напряглись. Пошатываясь и дрожа, как новорожденный жеребенок, меринок встал на ноги. Куда девалась его сила, проворство? И Казачку вспомнилась прошлогодняя ранняя весна на берегу Зеи.

Он по истончившемуся льду скачет с донесением в штаб. Это кратчайший путь. Лед трещит, прогибается, разом оседает. Казачок с конем оказываются в обжигающей холодной воде. Потащило течением. Понял: загонит под лед — и крышка. И тут-то Мальчик, нащупав дно, устремился к берегу. Острые кромки льда ранили грудь лошади, обдирали шелковистую шерсть, но Мальчик пробивал толстый панцирь, словно маленький ледокол. За ним на твердь выбрался и Казачок.

Сильный, добрый, ответный конь. И вот, поди же, загубил тебя глупый хозяин…

Люди провожали Осипа и меринка сочувственными взглядами. Конь шел понуро и показался сейчас Осипу похожим на старого-престарого клоуна, когда тот, кряхтя, возвращается с манежа и снимает грим: исчезает улыбка, свекольная окраска щек, гуммозный нос картофелиной — и открывается осунувшееся лицо.

Выведя коня из ворот, Казачок внезапно остановился: где же Леля? Лихорадочно осмотрел площадь — девушки нигде не было. Подумал: она видела весь его позор. «Двадцать суток сортиры чистить». Небось стыдится его. Убежала.

Да она ли одна — слова главкома слышали все, кто был на перроне! Что они теперь о нем думают? Мальчишка, сопляк, выкинул дурацкий фортель!.. Скоро обо всем узнает Читинский гарнизон, и прежде всего кавалерийский полк. Осип представил себе Атаманскую площадь: не прискакал, не предупредил о прибытии главкома, и тот появится как снег на голову. Василий Корнеевич услышит, что вытворил его Казачок. Страшно и подумать, что будет, когда…

Мысли путались, от полка возвращались к Лельке: бросила его, все они такие, предательницы. От нее — к Аксенову, которому, быть может, сам Блюхер выговорил за подчиненного-хулигана. С тревогой подумал и о цирковых друзьях, которым не сегодня, так завтра станет известно о его позоре.

Мальчик ковылял в поводу вслед за ним. Осип вел его городом, не разбирая дороги. А улицы и переулки жили своей жизнью. Кричали разносчики и мастеровые: «Продаю, продаю…», «Точу ножи-ножницы». Слышались азартные возгласы детей, играющих в рюхи, перестук извозчичьих пролеток, грохот телег ломовиков по булыжнику. Где-то в глубине двора жалостливо запела шарманка: «Су-удьба играет че-еловеком, она изменчива всегда…»

Они вышли на берег Читинки, ярко освещенный солнцем. Струилась, слепила глаза неширокая речка, текла свободно и весело, равнодушная ко всем заботам, горестям, тревогам и волнениям. Тут-то и взбодрить, искупать беднягу Мальчика, авось и оклемается. Уж как он любит воду: только подведи, мигом кинется с веселым ржанием, не удержишь, брызги полетят.

Казачок расседлал меринка, подтолкнул — ступай, ступай. Но тот уперся, копыта в песок вросли.

— Бельчик, Бельчик, не до игры тебе, каждая косточка небось стонет. Уж я помогу…

На мелководье Осип ладонями поплескал на круп коня, спину, шею, омыл храп — и все, видать, без пользы, Мальчик стоял такой, как и был, понурый.

Пошагали дальше, держа направление на Песчанку. Набрели на городское кладбище. Утомленный Осип присел у надгробья какого-то купца второй гильдии: фамилия полустерлась, и разобрать можно было только ее окончание — на «их», видать, сибирское: Гладких, Буйных, Крутых или еще как. «Так вот и моя фамилия сотрется, и никто ничего про меня не узнает».

Осип разнуздал Мальчика: кругом разнотравье, ешь — не хочу. В другое время его бегунец, как солдат, готовый всегда подхарчиться впрок, рвал бы сочную траву, жевал да пережевывал крепкими зубами. А сейчас и травинки не сорвал. Худо дело, совсем худо!

«Сортиры чистить»… Разве труд его пугал? Мало ли назьму перекидал на хуторе у богатого казака Баньщикова, где три года спасался от голодной смерти! И другой черной работы переделал без счета. Эка невидаль — сортиры! Тяжело позор перенести.