Дышится тяжело — это единственное теперь у всех нас проявление горной болезни; задыхаешься при

ма

лейшем усилии. Воздух до того сух и чист, что, несмотря на высокую температуру днем, молоко в

бутылке

не прокисло у нас в течении трех суток (достать его было негде и мы берегли его, как зеницу ока, употребляя его лишь с чаем); сырое мясо, не портится очень долго и выброшенные негодные куски его сохнут, не разлагаясь.

Меховые

и шерстяные вещи при прикосновений издают треск и целые снопы искр. Каждую ночь бывают легкие морозы в —

2

или -3

°Ц.

Затихший было с вечера ветер, задул опять с полудня; он поднимаешь тучи песку и мглистою дымкою затягивает и безоблачное небо, и горы, и синеющее вдали озеро; перед глазами желтая, бугристая песчаная почва, покрытая белым налетом солончаков; кое-

где

растет чахлая травка. Забилась я в юрту, в которой тепло и уютно, хотя в кошмах ее так и свистит ветер, приняла удобную позу и, в ожидании охотников, принялась за не разрезанный еще том «Ра

ris

» Золя — занятие, вероятно

редко

практикуемое на Памирах.

Муж убил

13

гусей.

8

 и 9 августа. Вчера мы сделали неожиданно для себя молодецкий переход в 52 версты. Выехав с озера Кара-Куль с намерением пройти до Кок-сай верст 25, нам вторично пришлось убедиться, что для остановки

это

место плохое: дул холодный безостановочный ветер, близкий к урагану, дров нет, терескена также;

река

пересохла совсем, но чай нам все же вскипятили. Когда я потом подошла к тому водовместилищу, из которого взяли необходимую для этого воду, я поспешно отвернулась: это была небольшая лужа стоячей воды, покрытая густым радужным налетом; киргизы, находящиеся при

юрте,

в этой лу

же

умываются (если они вообще когда-нибудь умываются), в ней же и полоскают свой хозяйственный скарб. Нам так мало улыбалась мысль переночевать здесь, что мы вновь сели на лошадей и помчались дальше от негостеприимной стоянки. Мы скакали, точно спасаясь от преследования, лошади также сочувствовали нам, и с необыкновенною, прытью

бежали

от этого

ветра

и туч песка, который он гнал нам вслед.

По пути встретили почтового киргиза, который ехал степенно и тихо, следовательно, «без пера». Чтобы понять это выражение, надо знать, что для почтовых джигитов, конечно, незнакомых с русскою грамотою, установились особые условные знаки: если пакет адресован в Лангар, то к нему привязывается палочка; если палки

нет,

он везется на Памирский пост; если письмо спешное, в него втыкается перо, и тогда джигит несется сломя голову, итак, если почтовый джигит скачет мимо, даже не останавливаясь поболтать с проезжими, что при нормальных условиях ему совершенно несвойственно, это значит, что он «с пером».

Ветер сопровождал нас все время и затих лишь, когда мы подъезжали к Бардабе, в шестом часу вечера. Здесь мы застали полковника М — го, достраивавшего рабат и дорогу. По вновь прилагаемой дороге вплоть до Памирского поста, на каждых 30–50 верстах ставится рабат: это довольно большое каменное (из местного камня), на гипсовом растворе сводчатое здание, обнесенное каменным же забором и состоящее из 4–5

просторных комнат с большими печами; во дворе конюшни; дерево постройки — исключительно арчевое [42]. К обеду М — ский принес редкое угощение — дыню, присланную ему из Гульчи, и бутылку от

личного самаркандского вина; за разговорами просидели до позднего вечера.

Пёреночевав в Бардабе, направились сегодня вдоль Алайской долины к крепости Дараут-Курган. Остановиться на ночевку, мы должны были в кишлаке, находящемся, по словам М — го, верстах в 30; там, говорил он, зимовка полу-оседлых киргиз, занима

юшихся также и посевами. Отправляясь на летнее кочевье, они будто бы оставляют в кишлаке сторожей, на попечении: которых остаются даже куры и кое-какой скот, и мы радовались заранее возможности до. стать яиц и курицу. Ввиду предстоящего небольшого перехода, муж поехал с киргизом поохотиться в последний раз и напал на стадо кииков голов в 40, из которых убил одного козла: экспрестная пуля положила его на

месте

, не дав ему даже времени встать с лежки. Местный мясник снял с него для чучела шкуру следующим, весьма простым приемом: в сделанное ножом в задней

ноге

отверстие, он ртом вдувает воздух, пока вся туша не надуется, как бурдюк; кожа после этого отделяется рт мяса совершенно свободно. Каковы для этого 

должны быть легкие, предоставляю судить читателю.

Выступить нам удалось лишь в 3 часа дня, в сопровождении данного нам М — м десятника-киргиза, который будто, бы один знал, как проехать в вышеупомянутый, кишлак. Поднявшись тотчас же из Бардабы на холмы Заалайского предгорья, мы вновь увидали Алайскую долину, окаймленную справа Алайским хребтом, теперь уже бесснежным, и слева Заалайским хребтом, покрытым до самых почти предгорий ослепительным, вёчным снегом. В бесконечную даль уходили обе эти параллельные д

руг

другу горные ц

епи

одна белая, другая, темная, почти черная. Отсюда виден пик Кауфмана (23.000. ф.),

но с этого места он не производить большего впечатления, благодаря дальности расстояния; к тому же и смотрели мы на него с такого пьедестала, как Алайская долина которая сама возвышается над уровнем моря на 10.000—8.000 фут.

Каждый шаг нашего пути напоминает о том, что мы покинули Памиры: мы шли по сплошному волнистому лугу с котловинками и углублениями, в каждом из которых находится озерцо или болотце, заросшее зеленью. Мы пересекали предгорья вкось, по направлению к долине; солнце уже скрылось за горы, когда мы выехали на нее, наступали короткие сумерки.

Едва успели мы перебраться через р. Кизил-Су, как стемнело

совсем

, а впереди не было и признаков близости жилья, проводник же на расспросы

неуве

ренно отвечал, что «теперь скоро».

В

полной темно

те

шли мы крупною ходою по каким-то кочкам, болотам, ручьям и, наконец, увидали костер и лошадей: это был наш караван, так и не дошедший до обещанного кишлака. И напрасно мы искали бы его: как узнали на следующий день, никакого кишлака в этих местах

нет;

есть действительно верстах

в

18 от того места, где мы остановились (следовательно, верстах в 50 от Бардабы), киргизское зимовье, но там никогда не остается, не только кур и скота, но и ни одного человека.

Подъехав. к каравану, мы с удивлением увидали, что юрта еще не расставлена, и что нам долго еще придется сидеть в темноте на холодном

ветру,

прежде

чем

попасть под кровлю, это было тем

более

странно, что караван вышел в 9 час. утра. Когда юрта была готова, она снаружи поразила нас своими маленькими размерами, внутри же весь верх был установлен неправильно и криво: ясно было, что верхний круг юрты не прежний и по размерам не подходить к ней, отчего палки, поддерживающие его, вываливались внутрь. Долго не могли мы добиться правды, но видя бесполезность отнекиваний, Алим-бай наконец рассказал следующее: зная, что мы выезжаем из Бардабы, а следовательно и будем на

месте

довольно поздно, караван останавливался варить обед [43]; отправившись после трехчасовой остановки в дальнейший путь, караван сбился с дороги, причем лошадь, везшая круг от юрты, свалилась под откос; «сама, дрянь,

цела

осталась», негодовал Алим-бай, а круг разбился вдребезги. Надеясь скрыть все это от нас, последние в одном из аулов купил другой круг, который и оказался не подходящим. Ночевать однако под открытым небом при здешних климатических условиях совсем неудобно, и мы все же решаемся провести ночь в

юрте,

несмотря на то, что она грозить ежеминутным падением: порыв ветра, или толчок подошедшей лошади могут повалить ее на нас: при этом она, конечно, не убьет находящихся в ней, но нанести серьезные повреждения все же может. Неужели Ташмет будет завтра утром иметь повод, всплеснув руками, произнести свое безнадежное: «кунчал» [44]. В этом возгласе у него всегда столько трагизма, что жутко становится за тот предмет, который, по его мнению, «кунчал».