— Ага, — скептически выпятил губу Петр, — а если захочется прелюбодействовать?

— Тогда вспомни благородные истины.

— Как, учитель, у тебя все легко получается, — закрутил головой Савл (я его так назвал за то, что он постоянно и грубо хулил меня, старался поймать на несуразностях, упрямо пытался разобраться в подоплеке свершаемых мною чудес). — Если захочешь чужую мамку, то вспомни, что жизнь есть страдание, источником которого является желания и так далее. Ну, вспомнил я, а если желание — яд этот — ну, насквозь разъедает плоть, что тогда делать?

— Вспомнить пятую истину.

— Ну и?..

— Исполни желаемое.

Теперь ахнули все ученики.

— Ладно, с мамками понятно, — рубанул воздух ребром ладони Петр. — Захотел — исполнил желаемое, не захотел — не исполнил. Как же тогда быть с ковчегом? Что же выходит: хочу — строю, а не хочу — бросай топор, пошли в барак? Так, что ли?

— Да, — с трудом кивнул я.

— Как же тогда, — хитровато прищурился Савл, — разобраться: когда нужно избавляться от желания, а когда нет.

— Голова у тебя на что? — я повысил голос. Действительно умирать от мучной лихорадки совсем не больно. — Прежде, чем желать, задумайся — может, легче избавиться от желания, чем исполнить его.

— Да-а, это думать надо, — недовольно возразил Савл.

— Левий Матвей, Левий Матвей, ну, что ты сидишь! — жарко зашептал Иуда. — Записывать надо!

Потом он поднял руку и робко спросил.

— Можно вопрос? Мне вот что непонятно — всякое ли желание надо обдумывать или только тогда, когда до смерти хочется?

— Вот об этом поразмышляй на досуге. Когда я умру…

Иуда сразу погрустнел, начал тереть глаза кулаками.

Я спросил.

— Приказ можно обсуждать?

Все загоготали, даже Иуда повеселел, с интересом глянул на меня — во дает учитель!

— Кто же приказы обсуждает, — басом ответил Петр. — Попробуй обсуди, вмиг на сбор водорослей сошлют.

— Вот видите! — подтвердил я, — А желания обсуждать можно. И должно! Захотелось чего-нибудь — ну, я не знаю: украсть или донос на собрата написать. Или мамку нарядную увидел… Не спеши. Сядь, пошевели мозгами, с опытными людьми посоветуйся — стоит ли? Есть еще одна заповедь. Вот что, други мои, зарубите себе на носу — мамка тоже человек.

— Ты, учитель, умирай, умирай, да не заговаривайся, — возмутился Петр.

Андрей вдруг опечалился.

— Это точно, — со вздохом сказал он. — Я иной раз сам чувствую, что с мамками что-то не так. Не по приказу мы иной раз с ними поступаем. Только их выпустят, мы уже мчимся… Нет, это верно, это глубоко. Я подумаю над этим.

— И то слава Богу. — сказал я. — Хотя бы один из вас решил задуматься.

— Это ты не прав, — возразил Савл. — Размышлять мы все горазды. Если по приказу, все такими умниками становятся. А вот если без оного, то хуже. Ладно… Значит, учитель, отходишь?

— Что уже? — испугался я.

— Лицо вроде бы совсем побелело. Полчаса еще, может, помаешься. Значит, говоришь, можно жить?

— Живите, — подтвердил я.

— А если потом станет мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Вдруг в душе родится вопрос — зачем время терял?

— Ты его не теряй. Ты его храни. Так что, понесете меня на гору?

— Понести-то понесем, отчего не понести. Нам эта зараза не страшна, мы уже все ею переболели и выжили. Можем даже в уста тебя на прощание поцеловать.

— Этого не надо, — испугался я.

Был я местный, плоть от плоти, кровь от крови поселянин, и все равно видеть их синюшные, с лиловым налетом, толстые губы не мог. У самого такие же, а вот пересилить себя был не в состоянии. У них, у местных, называвших себя «ссыльными» или «безразрядными», поцелуй — это самое плевое дело. Они и здороваются посредством чмоканья. Я их сначала так и звал — чмо. Потом стал называть поласковее — губошлепами. Сам подлинный, до кончиков пальцев чмо, а нос воротил. После этого невольно задумаешься, что же, в конце концов, определяет: бытие сознание или наоборот. Сознание землянина, плоть местная, и все равно чмокаться не желаю. Противно…

Был я когда-то человеком и не просто каким-то занюханным субчиком, а бисклаваретом. Человеком-волком — это, знаете ли, звучит гордо. Весело жил, охранял природу — леса, поля, реки; сберегал общий человечий настрой, историческую ауру; боролся с нетварями, рожденными извращенным разумом. Считался потомком божества, одолел в себе границу между сном и реальностью. Хорошо жил — что говорить, но от судьбы не уйдешь. Потянуло на странное, и хотя я успел досконально обдумать желание, а вышло по-иному. Пришлось расстаться со своей земной плотью… Очень хочется на Землю, мечтаю стать самим собой. Не тут-то было! Отправили просвещать этих дремучих. Объяснять им, что не каждый приказ стоит выполнять, не всякому желанию поддаваться. За что мне выпало это наказание, не знаю?

— Учитель, слышишь, учитель? Мы тебя уже несем, — донесся голос Петра.

Я открыл глаза. Надо мной пестрело бирюзовое, ближе к горизонту в пронзительную зелень небо. Высоко стояли кучевые облака, золотились стороной, обращенной к востоку. В том направлении начинался восход. Еще минута-другая, и вдогон огромному уходящему Даурису из-за покрытой дымкой горы всплыл лазурный, с золотистым приблеском, Таврис. Был он мелковат по сравнению с собратом, суетлив, сразу принялся карабкаться к зениту. При этом время от времени, словно от страха рыскал из стороны в сторону. Может, вынюхивал что-то на небе. Звезд на этом невысоком раскрашенном куполе я не видывал. Говорят, подобное чудо здесь случится через несколько сезонов, когда придет осень, потом зима и наступит долгая ночь. Тогда держись! Местным почему-то звезды не по нраву. К наступлению темного сезона готовятся заранее, начинают каяться, составлять отчеты, что уже сделано, что еще предстоит сделать в следующем светлом сезоне. Дело спасения у них поставлено на индустриальную основу. Что соорудят, отправляют на небо, и никому в голову не приходило посмотреть, что там лепят из «плодов их труда». Хотя при чем здесь ирония? Это горе. Катастрофа!.. Когда небесное светило начинает менять блеск и цвет — жди беды. Местных понять можно, но мне-то что за дело.

Как я соскучился по Земле, по темным еловым тверским лесам, по таежным урочищам в среднем течении Вычегды, нашим светлым подмосковным рощам. По определенности цвета, температуры и климата. По голубому небу, ночной безоблачной мгле, когда можно вволю полюбоваться звездной россыпью. По легкому и жгучему морозу; по снегу, золотистому в ясные дни и подсиненному в лунные ночи. По засухе и дождям, по ветру и запахам, по утренней зорьке.

По грибам наконец…

Я заплакал.

— Не плачь учитель, — успокоил меня Петр. Был он необыкновенно длинен, длиннорук, с толстоватыми ножищами. Нос очень походил на вороний и был также тверд. Борода вокруг шеи лопатой, глаза стоячие — часами может смотреть в одну точку. Как уставится на меня, жуть берет. — Посмотри, какая красота вокруг. Радостно умирать будешь, — он повел рукой.

Я приподнялся на носилках. Окрест было все то же изобилие света, надоедливая пестрота. Холмы и сопки, покрытые разноцветным пальмовым лесом. Даже мох под ногами переливался, словно покрытый маслянистой пленкой. Каждая былинка здесь старалась выглядеть не хуже других — благо, света на всех хватало. Любого спектра, какой угодно силы… Здесь и радуги не надо — все вокруг мельтешит разноокрашенными бликами. Это днем. Когда же через несколько часов Даурис уйдет за горизонт, наступят недолгие сумерки.

Потом нагрянет Таврис. На рассвете, как обычно, поднимется ветер, нагонит облака, хлынет дождь, наползут туманы, и мир сузится до нескольких десятков метров. Воли здесь не чувствуешь. Хорд — планета крупная, ходить тяжеловато. Жизнь здесь есть — вот они местные, называющие себя поселянами, вот горы, леса, вот камни, вот поселок — а воли нет. Что-то давит.

— Прощай, учитель. Спи спокойно, — напутствовал меня Андрей.

Иуда всхлипнул.

— Значит, говоришь, еще раз воплотишься? — с заметной ехидцей спросил Савл.