– Почему вы тотчас же не уехали?

– Было кое-что, не позволившее это сделать.

– Дайте мне угадать. Может быть, женщина.

– Так и есть.

– Как оригинально.

– Женщина, да. Но не «какая-то».

– Среднего возраста. Не очень высокие каблуки. Жемчуга. И в чем заключалась ее привлекательность?

– Она была не такой, как другие.

– Не может быть. Тогда мы как две капли воды были бы похожи друг на друга.

– Вы вне конкуренции.

– Так кто же она? Эта женщина из гостиницы?

– Да.

– Кто она?

– Кокин. Кокин де ля Саблиер.

– Когда мы будем на месте?

– Завтра.

– В какой-то миг наступит пробуждение – и айда! Тогда-то…

– Да перестаньте же.

– Она блондинка, или у нее каштановые волосы?

– В данный момент рыжие. Но она из той категории женщин, которые любят менять цвет волос.

– Когда же?

– Это случилось вскоре после номера люкс. Я сидел под огромной раковиной и играл, то и дело поглядывая на пустую скамейку в первом ряду. Лето порхало к концу, на сцене вместо гераней стояли крохотные жесткие астры. Некоторые дамы уже согревали свои драгоценности платками и перчатками, а дети кидались каштанами. Мы исполняли попурри из произведений Гершвина. Танцующих не было. Мне действительно не хватало Лизы и Эльзы, а еще Софии, на душе было так пусто. Мы исполняли хит «Тот, кто готов меня оберегать». Понимаете, в творчестве Гершвина немало библейских мотивов, которые сформулировал его брат Ира – «Я агнец крохотный, в лесах заблудший, а может, добротой своей я поделюсь с тем, кто опеку мне свою подарит». Только вот мне было неведомо, где искать доброго пастыря. Тут в первом ряду появилась дама, которая никак не вписывалась в общую атмосферу. Она выглядела посторонней, чужой, хотя таковыми тут были все. На ней были черный костюм, черная соломенная шляпка, в руках она держала маленькую белую собачку. Дама посмотрела на меня, после чего стала разглядывать мои руки. В общем, в этом не было ничего необычного, так поступали и многие другие, но здесь явно ощущался какой-то неповторимый элемент. Она мне кого-то напоминала. Только я никак не мог вспомнить кого. Вечером она позвонила мне в номер. Видимо, следила за мной и скорее всего подкупила консьержа. Ну что, проговорила она, выпейте что-нибудь со мной внизу в баре. А вы кто? – поинтересовался я, хотя это мне было доподлинно известно. Просто дама с собачкой, ответила она и рассмеялась.

Все прошло быстро. На этот раз у меня. Была совершена ошибка. Не хватило профессионализма. Она говорила какие-то пустые слова, которые меня восхищали. Складывалось впечатление, что она даже немного разбиралась в музыке. Она подсмеивалась над игравшим в баре пианистом, который пытался ритмизировать свои незатейливые аранжировки. Ей были знакомы Гершвин и Коул Портер. И вдруг она сказала, что отправит меня на тот свет. Я расхохотался в ответ (вот ведь идиот) и, едва сдерживая смех, спросил – может, она под платьем прячет кинжал или держит в своей сумочке пузырек с ядом? Она тоже рассмеялась, ответив: да что вы, разумеется, нет. В отношении вас я придумаю что-нибудь особенное, только для вас, но прежде мне хотелось бы познакомиться с вами поближе, чтобы вы активнее цеплялись за жизнь и прежде всего за меня, если я сделаю задуманный шаг. Иначе все утратило бы смысл, не так ли? Потом я привел ее в свой номер, и это была моя вторая ошибка. Я оказался не в состоянии хоть чуть-чуть задуматься о будущем, о том, какое это может иметь продолжение и чем кончиться. Я хотел ее, только ее. Уже в лифте я набросился на нее, а когда мы наконец переступили порог моего номера, половина нашей одежды оказалась на полу уже в прихожей. Проснувшись на следующее утро, я понял, что она все перерыла. Мои вещи были аккуратно разложены, в шкафах все оставалось в порядке, даже более чем в надлежащем порядке. Имело место только едва заметное отклонение от намека на беспорядок, связанный с ноской вещей. Я встревожился. Потом обнаружил записку: «Завтрак в половине второго в кафе курзала, зализываю свои раны, Кокин». Мы перешли на ты. К сожалению, это была третья допущенная мной ошибка. В половине первого я сидел в кафе. Я испытывал волнение, как конфирмант перед причастием. Я дважды пересаживался, потому что облюбованные мною столики оказывались не самыми удобными, а в четверть третьего у меня так разболелась голова от чтения меню, что, вскочив, я стал расхаживать взад и вперед перед террасой и кафе, по все более вытянутой дуге, ибо откуда-нибудь она должна была появиться, значит, я обязательно увидел бы ее еще до нашей встречи, чтобы таким образом хотя на несколько секунд продлить время нашего свидания. Так я сходил с ума. И вот она внезапно появилась передо мной. Это было ровно в три часа. Она вынырнула из парка. Она была слишком легко одета для этого осеннего, хотя и теплого солнечного дня. Мне бросились в глаза ослепительно белое платье, надетое на пышную нижнюю юбку, белые носочки и лаковые туфельки. Под впечатлением увиденного меня охватило страшное возбуждение. Поэтому миновало еще мгновение, прежде чем до меня дошло: что-то тут не то, не вписывается в общую картину. И прежде чем я задал себе вопрос, в чем дело, я успел внимательно рассмотреть ее платье, прическу и выражение лица. Но ни первое, ни второе, ни третье не вызвало, нет, не вызвало во мне протеста или раздражения, чтобы затем обернуться возрастающей паникой. Нет, раздражителем служило то, что она не только не спешила, несмотря на опоздание, несмотря на договоренность о встрече с мужчиной, бросившимся ей в ноги. Нет. Она плелась, нарушая ритмичность походки, определяющей некую цель даже самых неторопливых гуляющих. Она просто тащилась, словно не зная куда, не отдавая себе отчета в бесцельности своего пути, как будто ее подгонял унылый и в то же время солнечный осенний день, тот самый, который по ее желанию посвящался праздному времяпрепровождению в кафе, а может, в каком-нибудь ювелирном магазине или у парикмахера. Я замер. Стоял и поглядывал на нее. Я понимал, что теперь следовало реагировать только так: не теряя времени бежать отсюда прочь. Однако я стоял как вкопанный. Ее холодная рука коснулась моего сердца, но только на мгновение, и его хватило, чтобы она увидела, заметила меня, и вот теперь она ускорила шаг, постепенно переходя на бег, как бы подтанцовывая на опереточный манер. Такие вычурные шажки неприемлемы для истинно спешащих, как и для тех, кто мечтает стать профессиональной актрисой. Черт его знает, может, это обернулось моим первым унижением, которое она инстинктивно причинила мне своей извращенной походкой. Ты только посмотри, мамочка, как я торопливо, хотя и без толку, сучу ножками. Я тоже не понимаю, почему не получается быстрее… Тем не менее я бросился к ней, поцеловав пару минут спустя в дамском туалете вначале ее лаковые туфельки, а потом носочки. Затем мы объелись мороженым. Мы без устали кормили друг друга до тех пор, пока на ее платье не появились пятна из земляничного, ванильного и шоколадного сортов мороженого. Я едва удержался от вопроса, почему она так плелась вместо того, чтобы погрузиться в мои объятия. На следующее утро я принялся паковать свои чемоданы. Скоро снова буду здесь, проговорил я. Но она рассмеялась, добавив: распаковывай, просто выкладывай все снова.

– Как же она выглядит?

– Не знаю, действительно не знаю, каждый раз по-разному. Глаза у нее просто необыкновенные, знаете, непередаваемые, они реагируют на малейшее изменение освещенности. Я часами наблюдал только за ее зрачками, которые то сужались, то снова расширялись. Они дышали, буквально дышали, по-другому и не скажешь, как самые интимные части тела в состоянии возбуждения. Меня охватывало безумие, когда я ощущал эту энергетическую подкачку, наблюдал за светло-зеленой радужной оболочкой ее глаз и черным зрачком, черным, как шахта, в которую я провалился словно в кошмаре, когда ступня теряет под собой твердую опору и тебе самому в глубочайшем забытьи кажется, что живая нога из человеческой плоти проваливается в пустоту и ты все дальше летишь в бездонную преисподнюю…