Тогда я переключаю внимание на собственные руки. Надо бы сделать маникюр. Этого мне явно не хватает. Ведь мои руки, знаете, – это мое ремесло. Фрау, доктор Майнц, вы уже обратили внимание на мои руки. Наверняка, не только из профессиональных соображений. Все женщины заглядываются на мои руки. Вы, должно быть, размышляете сейчас о том, на что способны эти руки. Вы в этом не признаетесь, но такие мысли определенно вас посетили. Эти руки могут играть на фортепьяно, они неподражаемо элегантно способны открывать бутылку шампанского, как бы между прочим, поднося зажигалку, чтобы прикурить сигарету, касаться женской руки, за полсекунды раскрыть замок цепочки и многое другое. Вы без сомнения об этом подумали.

– Ну, предположим.

– Эти ребята появились с наручниками, и я чуть не рассмеялся, потому что увидел, как смущены были оба чиновника и как плохо они одеты. Они, конечно, считали, что естественнее было появиться не в форме, а в малопривлекательной одежде на каждый день. А у меня нет такой одежды, только шелковый домашний халат. И вот они красовались в своих дешевых штанах, которые плотно обтягивали зады, а спереди откровенно топорщились. Цветные тенниски поражали пошлыми и безвкусными рисунками. Они как-то неуклюже покачивали наручниками, попеременно поглядывая на меня и едва слышно советуясь насчет того, когда меня арестовать. Так или иначе, они дождались последнего звука музыкальной пьесы.

У «Гуантанамеры» нет окончания, мы называем это произведение «fading ont».[1] По сути, речь идет о таянии звука, который гаснет, но никак не может «проститься», потому что в любой момент того гляди заявит о себе вновь. Я поклонился и послал воздушный поцелуй юной девушке, которая неутомимо кружилась на танцевальной площадке, губы у нее были в мороженом, бросалась в глаза розовая заколка для волос, в общем, ничего особенного. Потом направился к обоим неудачникам и подал им руку.

«Ладно», – пробормотал один из них, у которого на груди красовался девиз «Don'ttworrybehappy»,[2] засовывая наручники в задний карман своих кошмарных штанов. «Только не надо осложнять нам работу», – попробовал вмешаться в разговор другой. «Может, мы пойдем, господа, – проговорил я, в то время как мои коллеги, положив ключ на свое место, приступили к исполнению следующего музыкального произведения. – „Во всем виновата босанова“». Вы это знаете, не так ли?

– Нет.

– Ах, доктор Майнц. Ох уж эти женщины. Знаю я их. А ведь я действительно их знаю. Чего стоит нытье насчет того, чтобы я больше не выступал в профессиональном качестве. Они чувствовали себя счастливыми. Согласитесь, совсем недолго, но это было. Как долго длится счастье? Я имею в виду в нормальных условиях. В течение не более чем одного мгновенного глупого удара сердца. Тук-тук. Вы счастливы, фрау Майнц? Доктора, наверное, можно опустить? Закройте глаза и попробуйте вспомнить, когда и как вы были по-настоящему счастливы в последний раз. Это счастье было безграничным. Ну так что? Слабо? Я знаю, я-то знаю…

– О присутствующих говорить не принято.

– Можно вам кое-что сказать? Если бы женщины не гонялись за счастьем так отчаянно, с неизбывной надеждой во взгляде и если бы счастье не было таким легкомысленным, как нетрезвый акробат на трапеции, который, что-то напевая про себя, при падении улетает в бездонную тьму, то я оказался бы безработным. К сожалению, моя профессия зиждется на скандальной призрачности земного счастья, и случаются такие моменты, когда я полностью предаюсь меланхолическому настрою этих мыслей.

– В самом деле?

– Между прочим, дамы с перманентом самые правильные. Они со смиренной регулярностью раз в неделю должны ходить к парикмахеру, как овцы на стрижку. Кто по утрам лихо сушит свои волосы феном, тот не производит впечатления смиренной овечки. После перманента приходится садиться под сушуары. И спокойно ждать. К этому надо привыкнуть.

– А к чему еще?

– Я, разумеется, поглядываю на их обувь. Если на ногах домашняя обувь а-ля «вторая молодость», то никаких шансов. Такие женщины помешаны на слабительных средствах и чесночных таблетках, а мужчины для них – это ущерб здоровью. Дорогая, плоская обувь – признак независимости и излишней самонадеянности. Лучше всего обувь среднего сорта. Каблук чуть выше обычного, чтобы ноге было комфортно, причем голеностопные суставы в таких туфлях слегка опухают. Как вы полагаете, что происходит, когда такой женщине делают ножную ванну, а потом массируют лодыжки? Обожание, чистейшее обожание. Но сейчас уже наступает наименее приятная часть моей работы.

– Гм!

– Ах да. Украшения. Вы уже заметили, что я люблю жемчуг. Это добрый знак. Приличные женщины предпочитают сами покупать себе жемчуг, а не получать его в подарок от мужчины. Дело в том, что жемчуг, подаренный кавалером, приносит несчастье. Говорят, каждая жемчужина – это тысячи слез. Вы этого не знали? Как хорошо, что вы попали на специалиста.

– Что-нибудь еще?

– Я растекаюсь мыслью по древу? Может, надо говорить короче? Это не просто. Тут все взаимосвязано. И вам это нравится. Я вижу.

– Продолжайте.

– Один острослов как-то изрек: я выражаюсь столь пространно потому, что мне не хватает времени выразиться кратко.

– Но у нас есть время.

– Может быть, у вас.

– Ну ладно, продолжайте.

– Я направился в небольшую гостиницу, которую мне порекомендовал администратор оркестра. Администратор… К тому времени курортные оркестры уже приказали долго жить. А прежде шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят музыкантов сидели в огромной раковине перед публикой. Именно перед публикой. Не то что сегодня. Тогда все являлись на представление – старший судебный советник и бургомистр, все это вызывало шум в ушах и возбуждение, барышни были в лаковых туфлях, а пирожное с земляникой стоило целое состояние; мы же исполняли не визгливые зонги из мюзикла «Кошки», а Чайковского, Дворжака, Легара и Кальмана. Еще попадались дирижеры в ослепительно белых смокингах и концертмейстеры в черных как смоль костюмах, которые после антракта находили на своих пюпитрах букеты роз и коробки шоколадных конфет или благоухавшие духами конверты с записочками, на которых были указаны название отеля, гостиничный номер и конкретное время встречи, что позволяло назначить свидание между грязевой ванной и массажем. Тогда мы называли этих дам пультовыми ласточками, дальними родственниками кафедральных ласточек, которые по воскресным дням атаковали пасторов…

– Боже праведный.

– Прежде всего это был настоящий оркестр, который мог позволить себе группу струнных инструментов – действительно целую группу, – а кроме того, деревянные и медные духовые инструменты и даже пианиста. Конечно, я не мог обеспечить концерт из двух отделений, потому что публика не была в восхищении от камерных номеров, требуя величественных звуковых переливов, за что, собственно, и платила деньги. А еще по традиции такая работа, как моя, была связана с иными обязанностями. В то время широкое распространение получил анекдот – курортному городу требуется флейта-пикколо, побочное занятие – стрижка газонов. Так я стал отвечать за нотное обеспечение музыкантов в Бад-Пирмонте. Их архив лежал в стропильной ферме курзала, где приходили в негодность ноты, оказавшиеся между пожелтевшими папками про «Голубой Дунай» и страдания сердца, партии, расписанные от руки по отдельным инструментальным группам выцветшими от времени чернилами – вальсы, польки, серенады… Что происходило со всем этим, никого ни в малейшей степени не волновало.

Сегодня в обширной раковине располагается лишь небольшая джаз-группа, однако грохот устраивает, достойный огромного оркестра: они развешивают динамики даже на деревьях, чтобы добраться до каждого. И вот уже все посетители парка становятся жертвами этих ди-да, ди-да-да – и влюбленные парочки, ищущие уединения под розмарином, и учительница с романом на коленях, которая дома слушает Баха, и только Баха, и оказавшиеся в парке мопс и пудель.