— Ты говоришь об этом, как о театральной постановке.

Она энергично кивнула:

— Так оно и есть. Мы оба играли всю нашу жизнь, лгали себе, играли фальшивые роли в обществе.

— По-твоему, я играю фальшивую роль в обществе?

— Три, о которых я знаю.

— Да ну?

— Одна — роль банкира, другая — мужа и отца, третья — любовника. Они все разные. И ни в одной из них ты не играешь самого себя.

— Мы сегодня забрались довольно далеко, а?

— Небольшое выяснение отношений? — спросила она. — Мы с тобой так редко бываем серьезны друг с другом. Проще, конечно, делать вид, что ничего особенного не происходит.

Стрелка спидометра опять поползла вверх, Палмер снял ногу с акселератора, и машина сбавила скорость до 55 миль. — Ладно, — сказал он, — значит, у меня три лица, из которых ни одно не настоящее. Скажи, кто же я на самом деле?

— Гм. — Изогнувшись в своем сиденье-люльке, она посмотрела на Палмера. — Ты считаешь себя очень вероломным, просто злодеем, правда?

— Я? Ну уж только не я.

— Ты именно так и думаешь о себе. Очень хладнокровный, очень расчетливый.

— Ты не права. Я считаю себя наблюдателем, человеком слушающим и ожидающим, заговорщиком.

— Вот ты и начал, — заметила она, — превращать все в легкий разговор. Настоящий Макиавелли. Улыбающийся, праздный мастер светской беседы и все же осторожный, небрежный и всякий раз полностью вооруженный.

— Я не обладаю ни одним из этих качеств.

— Этими и еще несколькими. Ты вынашиваешь в уме сложнейшие планы. Я тебя знаю. Сейчас, например, ты планируешь… завладеть банком.

— Уже имел один. Не понравилось.

— Ты не хотел брать тот банк, его тебе всучили. Всю жизнь ты мечтал получить что-нибудь с помощью интриги, перехитрив весь мир.

— Абсолютная чепуха.

— Нет, — сказала она. — Где-то внутри ты веришь этому. Ты видишь себя крадучись, по-кошачьи пробирающимся по опасному пути — настороженный, дерзновенный человек, с которым вынуждены считаться.

— Разве не все люди так?

— Только ты так и не перешагнул через это. Ну скажи, что я права. Пожалуйста. — Она надавила на его бедро. — Скажи.

— Да! Ты права! Отпусти!

— Я знала, что ты в конце концов сознаешься. — Она повернулась и стала смотреть вперед. — Но правда, Вудс, пожалуйста, скажи честно, какой ты. Я не имею в виду, какой ты в действительности. Никто не знает этого о себе. И пожалуй, я не смогла бы выдержать такого открытия. Просто… ну, что ты хочешь, к чему стремишься.

Палмер сбавил скорость, порылся в кармане, ища мелочь.

— Я знаю, чего я хочу, — пробормотал он. — Просто не могу никого найти, кто бы это понял. — Он остановил машину, заплатил за проезд по шоссе и снова повел машину через границу штата в НьюЙорк.

— Нарушил закон Манна, — бодро заявил он.

— Федеральное обвинение, — сказала Вирджиния. — Но кроме того, ты совершил несколько уголовных преступлений.

— Ха!

— Прелюбодеяние и многословие.

Теперь Палмер вел машину по автостраде Хатчинсон Ривер, следя за знаками, указывающими, как проехать через Уэстчестер в Манхэттен.

— Я не стараюсь говорить много, — заявил он, — но все же буду говорить.

— Ты совершенно спокойно отнесся к другому обвинению.

— Ну, знаешь, закон чести джентльмена и все прочее.

— Мне хотелось бы иметь друга, которому я могла бы рассказать обо всем, — задумчиво произнесла она. — Кому-то, кто не будет осуждать и не будет шокирован. — Кому-то, кто получит удовольствие от деталей. Можно, я расскажу тебе? В этом мотеле была такая замечательная, большая, просто громадная постель. Две кровати, сдвинутые вместе. И он…

— С точки зрения постели в Сиракузах была лучше.

— Ковер Мака Бернса побивает любую из них.

— Да. Ты права. — Он коротко вздохнул. — Кто теперь превращает все в легкий разговор?

— Но ведь над такими отношениями только и можно что смеяться. Ничто не испортит их, если они хорошие. По-моему, единственный способ испортить их — это относиться к ним серьезно. Ты думаешь, Мак подозревает? Прости. Я перебиваю тебя, ты хотел говорить.

— Может быть, и подозревает, — ответил Палмер, вспоминая намеки Бернса в Олбани. — По правде говоря, мне это совершенно безразлично.

— Ух! Это и есть часть твоей игры. Конечно же, тебе не безразлично.

— Ты не поняла. Если бы он смог доказать что-нибудь, мне было бы не безразлично. Очень даже не безразлично. Но он может зачахнуть от подозрений, и меня это нисколько не будет волновать. Некоторое время она молчала, глядя вперед на дорогу. — Почему тебе не безразлично, если он сможет что-нибудь доказать? Я знаю почему, но хочу услышать это от тебя.

— Потому что в этом случае он получит огромную власть надо мной.

— Почему это тебя волнует? — спросила она. — Разве другие не имеют над тобой власти?

— Власть, которую я разрешаю им иметь. Бэркхардт может сказать мне, что делать, и я делаю, если захочу. Если же не захочу, я могу лишить его такой власти, просто уйдя из ЮБТК.

— А-а. Кому еще ты дал власть над собой?

— Многим. Бернсу. Моей семье. Калхэйну. Тебе.

— Но ты можешь забрать этот подарок, просто уйдя от них, — сказала она.

— Да.

— Ты собираешься уйти от меня?

— Мне не хотелось бы.

— Ушел бы ты от семьи?

— Нет.

Она потушила сигарету в расположенной в приборной доске пепельнице. Очень долго ее глубоко посаженные темные глаза смотрели прямо перед собой. По обеим сторонам над автострадой неясно вырисовывались огромные многоквартирные дома. Впереди с левой стороны блеск люминесцентных ламп крупного торгового центра освещал ночь. Набирая скорость, машина понеслась вниз по длинному уклону.

— Спасибо, — сказала она наконец.

— Ты ведь говорила, что знаешь.

— Я знала. Но спасибо за то, что ты достаточно честен, чтобы подтвердить это. — Она дотянулась до пепельницы и придавила более тщательно слегка дымившийся окурок.

— При этом, — заметила она, — ты не оставляешь мне никакого выхода.

— Это неправда. Знаешь старый анекдот? Выход всегда есть.

— Только не в этом случае. У меня нет абсолютно никаких оснований, чтобы видеть тебя где-нибудь еще, кроме работы, и у меня есть все основания просить тебя забыть нашу связь, будто она никогда не существовала.