Она еще раз улыбнулась продавцу и пошла прочь из магазина с таким независимым видом, будто ей уже неинтересно: тащится сзади попутчик – или уже слинял?.. На улице он догнал ее, невнятно бормоча:

– Ты извини, я совсем забыл: мне надо было на консультацию остаться! Правда-правда, я не вру!

– Вали, консультируйся, – бросила она ему не глядя – ей было совершенно неинтересно, куда он сейчас побежит: обратно ли в институт – или совсем в другую сторону?

Сойдя на трамвайной остановке в своем районе, она направилась наискосок через небольшую пешеходную площадь с сухим, вечно неработающим фонтаном посреди этой площади, обрамленным невысоким парапетом, куда прохожие бросают мусор: пустые бутылки, пакеты, обертки от мороженого, огрызки яблок.

Место злачное – вечно здесь толпится народ: по обеим сторонам площади тянутся пивнушки, закусочные, киоски с мелким товаром, в том числе и с музыкальными кассетами – оттуда постоянно доносится рев разухабистой музыки. Здесь же продается с лотков мороженое, пирожки, детские сладости; когда-то, когда ей было десять, двенадцать, пятнадцать, она сама любила толочься здесь, в этой толпе, встречаться с подружками и пацанами, грызть мороженое, покупать кассеты и глазеть на портреты поп-идолов в стеклянных витринах музыкальных киосков; тогда ее тянуло сюда, как магнитом – здесь было весело, и столько всего интересного! А теперь здесь толчется новое поколение юнцов, и, проходя мимо, она, вспоминая ту себя, в то же время с презрением смотрела на новых юнцов, на жалкую простоту и убогость их удовольствий.

Когда она пересекала площадь, ее обычно замечали, кричали вслед что-нибудь озорное, лестное или обидное, а ей – до лампочки: привыкла, – только выше поднимала голову и четче – как на параде – перебирала ногами, нарочито отделяя себя от крикунов.

Всю дальнюю сторону площади занимал универмаг с рядом распахнутых стеклянных дверей; чтобы войти туда, надо подняться на три ступеньки. А чтобы срезать путь домой, ей приходилось подниматься на эти ступеньки и заворачивать за угол универмага. Каждый день, туда и обратно. Впрочем, что ей эти ступеньки? – она взлетала на них единым махом.

Рядом с крайней стеклянной дверью – там, где она проходила – сидел обычно калека, серо-грязный, заросший волосьём горький пьюха с шапкой на грязном асфальте. Сидел каждый день, зимой и летом. Если только не валялся где-нибудь тут же, пьяный. Время от времени они сменялись. Она привыкла к ним с детства – еще когда ходила здесь за руку с мамой; мама давала ей копеечку, и она со смешанным чувством страха и трепета, жалости и сострадания подходила, не дыша, к калеке, бросала копеечку в шапку и стремглав убегала обратно, к маме. Страх вызывал жуткий вид калеки; но трепетала она еще и перед тайной чужого несчастья и страдания… И, привыкнув бросать, бросает до сих пор, уже машинально. Нет денег – так хоть самую малую мелочь, а есть – так и крупную монету.

Однако с некоторых пор здесь стал сидеть довольно молодой инвалид, безногий, и – с багровыми культями вместо рук; правда, на одной культе торчал уродливый большой палец, но одинокость пальца лишь усиливала впечатление уродливости.

Инвалид обращал на себя внимание чисто выбритым лицом, приветливыми глазами и камуфляжной военной униформой, из-под которой виднелась на груди полосатая тельняшка; он всегда был трезв, и на асфальте перед ним лежала не грязная шапка, а небольшая и чистая картонная коробка – видно, ему ее ежедневно давали сердобольные универмаговские продавщицы; и сам он сидел на толстой чистой картонке. Его можно было принять за инвалида войны, но она знала уже (тут все всё про свой район знают), что он не из военных ветеранов, а рабочий со стройки: напился когда-то по глупости зимой вместе с бригадой, упал на темной улице и замерз чуть не до смерти.

Когда она проходила мимо него и бросала монету, он приветливо и благодарно кивал ей, улыбался и – она это знала, чувствовала, хотя никогда не оглядывалась – восхищенно смотрел ей вслед… Сунулась на этот раз в сумку достать рублевую монету – бросать слишком мелкую со стипендии было неловко – но рубля не оказалось; выхватила десятирублевую бумажку, бросила на ходу в коробку и пошла себе дальше с чувством выполненного долга, высоко держа голову. И вдруг услышала вслед:

– Спасибо! Что, стипендию получила?

От неожиданности она резко обернулась, впилась в него взглядом: знакомы, что ли? – и спросила озадаченно, с запинкой, но уверенно обратившись к нему на «ты» – слишком много чести говорить ему «вы»:

– Откуда т-ты… знаешь?

– Чего ж не знать-то – ты каждый день мимо ходишь! – приветливо улыбаясь, ответил инвалид.

– И всех знаешь, что ли?

– Всех не всех, но – многих, – все так же приветливо откликнулся тот. – Знаю даже, как тебя зовут.

– Ну, и как? – недоверчиво спросила она.

– Людмила, Люся. Верно?

– Ну и ну! – удивилась она. – Ты что, сведения собираешь?

– Но ты ж не всегда одна ходишь – тебя парни провожают; слышал.

С ним, оказывается, было интересно, даже приятно поговорить – он ласкал ее глазами и обаял голосом, чистым и доброжелательным; ей захотелось потолковать с ним еще.

– А тебя как зовут? – спросила она.

– Угадай!

– Что я тебе, гадалка, что ли? – капризно нахмурилась она.

– Даю подсказку: нашими с тобой именами названа поэма у Пушкина.

– Руслан, что ли? – догадалась она.

– Он самый! – широко улыбаясь, кивнул инвалид. – Догадливая!

Она покатилась со смеху:

– Это же загадка для пятиклассника!.. «Руслан и Людмила», значит? Ну-ну!.. А признайся: примерял меня к себе?

– М-может, и было, – улыбаясь и глядя ей в глаза, ответил тот.

Ей уже нравилась эта игра в признания – хотелось поболтать еще; она стояла прямо перед ним в своей мини-юбке, широко расставив загорелые ноги на высоких толстых каблуках, а он сидел перед нею так, что его взгляд упирался прямо в ее пах. Чтобы посмотреть ей в лицо, ему приходилось задирать голову и пробегать при этом глазами вдоль всей ее фигуры, и он, кажется, проделывал это не без удовольствия.

– И что ты еще про меня знаешь? – спросила она, небрежно закидывая свою тяжелую сумку на длинном ремне за спину.

– Н-ну… ты не такая, как все. Особенная.

– Чем же это особенная? – продолжала она его донимать.

– Красивая. Гордая. Себе на уме. Хватит?

– А – добрая?

Тот смущенно улыбнулся и – отрицательно покачал головой.

– Почему? – удивилась она. – Я же тебе всегда кидаю!..

В этот момент проходившая мимо пожилая женщина, грузная и кургузая, с тяжелой хозяйственной сумкой в руке, остановившись рядом, вынула откуда-то из глубокого внутреннего кармана пятидесятирублевую бумажку и – нет, не бросила, а, наклонившись, бережно положила в картонную коробку, неспешно распрямилась и, неприязненно при этом глянув на Люсю, пошла себе дальше. Люся удивленно обернулась ей вслед: обычная-преобычная тетка – не отличишь от тысяч других… И с еще большим удивлением смотрела, как Руслан подхватил эту пятидесятирублевку, а заодно и Люсину десятку, проворно, словно фокусник, сложил их в своих культях и, помогая себе единственным пальцем, затолкал в нагрудный карман, оставив в коробке лишь мелочь.

– Пацаны крадут, – сказал он ей, оправдываясь.

– И часто тебе такие кидают? – еще не отойдя от удивления, спросила она.

– Нечасто – но бывает, – ответил он.

– И сколько же это у тебя за день капает?

– Военная тайна, – подмигнул он ей.

– А куда ты их деваешь? – не унималась она. – Пьешь, поди?

– Нет, – покачал он головой. – Я вообще не пью – зарок дал.

– Жене отдаешь?

– Шутишь? Кому я, такой, нужен? – усмехнулся он. – Матери помогаю, вот куда, – он помолчал и добавил доверительно: – Хочу еще в Москву поехать, операцию сделать, – он поднял перед ней багровую культю, бывшую когда-то ладонью, и черкнул по ней несколько раз одиноким черным пальцем другой. – Фаланги разрезать на обеих, вот так – чтобы вместо пальцев были. Работать пойду – надоело мозоль на заднице протирать!..