Никогда, ни до, ни после я не чувствовал такого блаженства, такой радости, такого восторга, как в ту ночь – я был оглушен и растерян; я находился в совершенно новом для меня состоянии: странно и непонятно: что же мы, как мы теперь?.. И даже был слегка разочарован: мне казалось почему-то, что такие победы достаются труднее… Я понимал, что не первый у нее; однако же, и сама она, кажется, толком еще ничего не понимая, отдавалась потоку радости и возбуждения вместе со мной с каким-то спокойным фатализмом: а-а, будь что будет!..
И так теперь – каждую ночь… Устав от серьезности нашего положения, мы снова принимались дурачиться: то она, дразнясь, не давала для поцелуя губ, то, хохоча, щекотали друг друга до икоты, то она, пытаясь доказать, что сильнее меня, бралась положить меня на лопатки; она и в самом деле почти не уступала мне в силе, и мы барахтались, пока я, наконец, не одолевал ее; а кончалось все всегда одинаково: поцелуем, объятиями и всем прочим…
Надо ли говорить, что оставшиеся нам дни мы жили только ночами, которые пролетали мгновенно: не успеем оглянуться – луна на закате, надо идти спать; только придешь и повалишься на нары – пора вставать; встаешь сомнамбулой, идешь, качаясь… И все же ночей я ждал с нетерпением и не мог дождаться; дни, яркие, солнечные, тащились через пень-колоду и не хотели кончаться. Я жил на пределе сил; спать хотелось нестерпимо. По-прежнему возя зерно от комбайна, я, пока тащился туда и обратно – давал лошадям волю, а сам тем временем вздремывал, поскольку дорогу они знали сами – только чтоб не останавливались, и этих вздремываний набиралось за день часа три, так что вечером я снова был готов к бдению.
Ночные эти мои бдения не остались незамеченными одногруппниками. Было замечено всё: и опухшие губы, и засосы на шее, и то, что я, как они говорили, «весь светился»; парни ехидничали – завидовали, что ли, готовые в любой момент сменить меня на посту? Девчонки посмеивались добродушней: «Наш бедный Ромео!» – жалели и даже, дежуря на кухне, подкармливали: клали лишний кусок мяса, наливали лишнюю кружку молока…
Давно известно: счастливые дни уходят для бедных смертных первыми; кончились две моих недели счастья – мою красу увезли вместе с их группой прямо посреди дня; я даже проститься не успел. Хотя и взял загодя ее адресок – знал, что со дня на день уедут.
Началась безумная тоска и скука, тем более что погода снова испортилась: пошли дожди. И опять я считал каждый час, ожидая, когда же, наконец, кончится день, только чтоб скорее наступило завтра – чтобы, наконец, прошла когда-нибудь эта тягостная, бесконечная неделя одиночества… А над нами будто издевались: из-за ненастья мы никак не могли закончить нашего задания; нас задерживали.
И все равно день окончания работы наступил; нам выдали заработанные деньги, и мы вернулись в город.
Моя любовь была уже где-то рядом: сесть в трамвай, проехать с полчаса, найти общежитие, подняться в комнату… Сколько раз, закрыв глаза, я видел этот маршрут; голова кружилась, спирало дыхание, заходилось сердце, как только я представлял себе, что будет дальше…
Мне не хотелось идти к ней в старой заношенной одежде – хотелось праздника; все заработанное в колхозе я просадил на новые туфли, брюки и светлую курточку – а купить все это в те годы было не так-то просто; уж я порыскал по магазинам… И, наконец, вымытый, выглаженный, благоухающий одеколоном «Шипр», с деньгами в кармане на парк, кино и мороженое в выходной с утра еду к ней, ищу и быстро нахожу общежитие – все именно так, как она рассказывала: дорога сама ведет меня к ней.
В вестибюле преграждает путь суровая вахтерша; я рвусь к моей милой, но та, блюдя подопечных девушек, уперлась: «Нет, и всё – только пригласить! И, вообще, кто ты такой?» – «Друг». – «Х-хэ, др-руг! – язвит она, с сомнением качая головой. – Много тут вас, таких! Вот придет сама, признает – пущу!» Пришлось писать записку: «Меня к тебе не пускают – приди, помоги!» – и передать с какой-то девицей.
И вот она спускается по лестнице, моя царевна! Она еще краше, чем в деревне: высокая на высоких каблуках, стройная в городской одежде: в осеннем костюмчике-букле, с сумочкой, со светлой косой через плечо, строгая, прекрасная! И – приветливо улыбается мне!.. Обалдевший, я рвусь обнять ее; однако же, сойдя с лестницы, она плавным движением останавливает меня и всего только товарищески крепко и тепло пожимает руку. Я понял: она не хочет открываться при чужих людях, моя застенчивая царевна!
– Ну, здравствуй! – низким своим певучим голосом говорит она, подхватывая меня под руку и увлекая на улицу. – Приехал, да? Здорово, что пришел! Какой ты нарядный!
– Да получил деньги, приоделся. Куда идем? – спрашиваю весело.
– Знаешь, куда мы сейчас пойдем? – мы уже вышли в это время на улицу. – В ателье на примерку – мне там свадебное платье шьют.
– Свадебное? – я невольно остановился, как вкопанный; мои глаза и даже, кажется, рот открылись от изумления. – Свадьба? – опять спросил я, ничего не понимая. – Наша, что ли?
– Да ты что – какая наша, дурачок? – она не просто рассмеялась – она покатилась со смеху. Просмеявшись, она просто и доверчиво ответила мне: – У меня жених приехал – из армии вернулся. Торопит вот.
Мое лицо застыло в гримасе возмущения и обиды.
– А как же я? – вырвалось у меня.
– Ты хороший, но ты же еще маленький!.. Юный, – поправилась она. – Найдешь еще себе! Не обижайся, ладно? – она бодро подхватила меня под руку и повлекла за собой.
Куда она меня тащит? Зачем? Что же я теперь у нее, в роли пажа Керубино? Или – раба при римской матроне, любовь которого никто не принимает всерьез?.. Она продолжала что-то возбужденно говорить, но я уже ничего не слышал – я шел, как каменный.
– Ты расстроился, да? – догадалась она. – Не обижайся!.. Хочешь, приглашу тебя на свадьбу?
– К-как… это?.. – я не мог выговорить продолжения: «ты можешь решиться на такое?»
– Да очень просто! – догадывается она, что я хотел сказать. – Скажу Витьке, что ты – школьный товарищ, за одной партой сидели…
Я что-то промычал… Господи, если б эта ситуация – да лет бы этак через пять: о, как бы я посмеялся и над своим, и над жениховым простодушием! Просто забавно – гульнуть за его счет, сплавляя ему свою подружку! А потом еще стать ее тайным советчиком и другом… Не обязывающее ни к чему занятие – срывать розочки с чужого куста, когда уход за кустом достался другому, – ситуация, над которой уже тысячи лет не смеется только ленивый. Но тогда мне было не до смеха: это видение ее нагого тела, это ослепительное чудо, на которое глаза мои смотрели, не уставая – оно что, ушло навсегда? Как та луна, которая светила нам ночами, а на ее месте в небе теперь черная дыра?.. Больно и стыдно было и за луну, и за нее, и за себя, и за жениха: он-то тут причем?..
А она меж тем уже дотащила меня до ателье, и мы там ждали своей очереди, а потом она кружилась в белом свадебном платье, сияя от удовольствия, перед зеркалом, перед закройщицей и мною, веля мне держать булавки, пока они с закройщицей болтали наперебой, где что убавить. А мне было плохо: от духоты, пыли, запахов тканей и женского тела мутило и тошнило, и кружилась голова; и было мерзко, мерзко, мерзко…
Наконец, кончилась эта пытка; вышли на свежий воздух.
– А пойдем-ка в кинцо, а? – предложила она. – Девчонки говорят, кино забойное идет – итальянское, про любовь!..
Она еще что-то щебетала, довольная тем, что платье получалось красивое и – в срок, а я, тащась рядом, слушал ее с пятого на десятое; просто вот жить не хотелось – так мне было все неприятно; я думал о том, как бы сбежать под благовидным предлогом, а найти предлог был не в состоянии.
– Знаешь что? – наконец, начал я, краснея от придуманной глупости. – Вообще-то я забежал к тебе по пути – я должен тут, недалеко, навестить тетушку. Сейчас сбегаю, а потом приду, и пойдем в кино. И билеты возьму.
– Только недолго, ладно? А то имей в виду, – лукаво пригрозила она мне, – вечером жених явится; тебе придется иметь дело с ним!