И я легко согласился, что буду у тетушки с час, не больше – на этом она меня и отпустила. А я пошел, пошел от нее в одиночестве и тоске и шел целый день, пройдя город насквозь, забравшись в какие-то немыслимые трущобы, которым в те годы было несть числа, а потом выбирался обратно, и все колесил и колесил – до изнеможения, до полного бессилия. И все думал о своей избраннице.

Не настолько мне было тягостно, чтобы что-то с собой сотворить, однако, честно признаюсь, слезы капали. Их и было-то, может, всего несколько штучек, и были они, кажется, последними в моей жизни.

Нет, я не наказывал ее в своем возбужденном мозгу за коварство, обман и измену, не придумывал кар; я догадывался, что она – еще не проснувшаяся для жизни зверушка, но ей уже не проснуться, не выбраться из этого состояния; страшно жаль было ее, ее жениха и горько оттого, что стал персонажем дурацкой комедии… Уже потом до меня дошло, что за каждый миг счастья надо платить; чем – это уж у кого какая наличность: разочарования ли то – или горечь, скепсис или цинизм, или сама жизнь…

Но с той поры «дружить» с нашими девчонками я перестал – как отрезало – а начал присматриваться к ним и прикидывать: а может ли вот эта – или та? – совершить подобную подлость? И после некоторых наблюдений и размышлений делал вывод: может! И та, и эта. И вон та…

Тогда я еще не знал, что три года не буду подходить к ним. Однако время – хороший лекарь: все сглаживает. После этого я встречал – и не раз! – прекрасных женщин. Во всех отношениях прекрасных… Но до конца излечить меня от синдрома недоверия – пока еще! – не смог никто.

2002 г.

Она была самой стройной и красивой на курсе: ей говорили это в глаза сокурсники и завидовали девчонки в группе; за ней постоянно увязывались самые активные ухажеры курса проводить её после занятий, угощали мороженым и шоколадками, дарили авторучки и записные книжки; самые денежные водили ее в кафе, а самые разговорчивые заявляли ей о своей любви. А один насмешник прозвал ее принцессой Пирлипат, и кличку подхватили. Она охотно принимала эти знаки внимания как должное, но большего: поцелуев, поползновений запустить руку куда не надо, предложений «красиво провести время», – не позволяла, в душе слегка презирая их всех как «ничто» и «пустой шлак», потому что они – пусть даже некоторые из них и с денежными возможностями – всего лишь студенты, а ждать, когда кто-то из них станет достойным ее внимания – долго и потому бесполезно. Да и едва ли когда-нибудь они станут достойными: учится здесь отнюдь не элита, и вряд ли из них получится что-то путнее. Сама-то она – другое дело: у нее – внешние данные, и когда она получит диплом, то инженером, как они, ни одного дня работать не станет – пойдет дипломированным секретарем директора в престижную фирму, только затем, чтобы стать женой если не самого директора, так хотя бы какого-нибудь солидного фирмача – на меньшее не согласна ни при каких обстоятельствах; это она знает точно и потому бережет себя для будущего мужа. Ухажеры-сокурсники тоже это знают и потому махнули на нее рукой как на безнадежную. А ей плевать.

А сегодня – совсем смехатура: приклеился салага-первокурсник, вообще муха не нашего огорода, смазливый и самонадеянный: столкнулся с ней в раздевалке – поди, нарочно караулил? – толкнул ее, вроде бы невзначай, и сюсюкнул сладенько:

– Эскюз ми ил из, красивая!

Она, не глядя, бросила в ответ: «Гоу ту хэл!» – и пошла себе на выход. А тот решил, видно, что она уже у него в кармане – успел догнать на улице и, возбужденно припрыгивая возле нее, зачирикал воробышком. О чем? – да о том, конечно, какой он молодец: давно приметил ее, и вот он – рядом с ней! И она его не прогоняла: привычно уже, чтобы кто-то рядом чирикал.

Стоял сентябрьский день, рыжий от листопада, по-летнему еще теплый, с улыбчивым солнцем; однако улыбка у солнца была кисловатой, напоминая, что скоро эта лафа кончится и осень начнется всерьез.

Ее эта солнечная улыбка не обманывала – она прекрасно помнила, что холода – на носу и к ним надо готовиться: одеваться и обуваться про запас… По крайней мере, ее мысли сейчас занимали осенние сапоги, которые надо как-то изловчиться купить – а на какие шиши? На стипендию, что ли, которая лежит в сумке, только что полученная? Не смешите мои тапочки!.. Опять, видно, предстоит идти с отцом на рынок за самой раздешевой китайской дешевкой; отец примется при этом еще и унизительно торговаться за каждый рубль…

А спутник ее тем временем, когда поравнялись с кафешкой, в которой вечно толклись студенты, уже этак по-хозяйски взял ее под руку и, отвлекая от невеселых мыслей, царственным жестом позвал в кафе:

– Зайдем, посидим?

«Ишь, разгулялся! – усмехнулась она про себя. – Тоже, поди, со стипендией в кармане?..» – ох уж эти ей студенческие загулы с соком и кофе, от которых после шестичасовых бдений только сильней жрать охота… Впрочем, что с него возьмешь?.. Но и помурыжить самонадеянного воробышка – большой соблазн.

– А давай-ка сначала во-он туда заглянем? – скромно предложила она, давая понять, что кафе от них не уйдет, показав при этом на фирменный обувной магазинчик, который располагался в следующем доме. Этот проклятый магазинчик вечно стоял у нее на пути к трамваю, на котором она ездила домой, и она вечно не в состоянии была преодолеть соблазн зайти туда и хотя бы поглазеть на приличную обувь, а иногда даже нагло взять с полки, натянуть на ноги что-нибудь сногсшибательное и крутануться перед зеркалом… Смазливый юный парнишка, продавец женского отдела, уже знал ее, дружески кивал ей и улыбался, и позволял напяливать на себя туфли и сапоги, прекрасно зная, что та лишь покрасуется и ничего не купит.

Попутчик ее слегка скривился, но покорно за ней пошел.

В отделе женской обуви на полке для обуви ее размера она чуть ли не с порога увидела те самые сапоги, о каких мечтала, какие только ей снились – узкие, высокие, с тончайшими, под золото, солнечно сияющими металлическими каблуками-шпильками, с золочеными же пряжками, с цепочками, охватывающими голенища, и сразу их узнала: они! Сердце ее дрогнуло в смятении; она, ничего уже не видя вокруг, прямиком прошла к ним, решительно взяла их, тут же, стоя, не садясь на скамеечку, нетерпеливо скинула свои растоптанные ненавистные туфли с толстыми каблуками, влезла в сапоги, вжикнула молниями, распрямилась, покачивающейся упругой походкой «от бедра» прошла несколько шагов к зеркалу, не отрывая от себя алчного взгляда, затем повернулась на сто восемьдесят, вернулась обратно и, даже не повернув к попутчику головы, продолжая смотреть на себя в зеркало, спросила небрежно:

– Ну, и как?

Тот, чуя подвох и смущенно улыбаясь, только и смог, что выдохнуть с восхищением:

– Отпа-ад!

Сапоги стоили больше четырех стипендий.

– Подари? – бросила она ему насмешливо. Этим трюком она изводила самых назойливых: напялить на себя в магазине самую дорогую вещь, предложить ухажеру подарить ее ей и смотреть при этом, как у того растет в глазах отчаяние, лицо напрягается в поисках достойного ответа, и – как тот поскорее ищет повода от нее отделаться… Этот ничем не отличился от прочих: такое же отчаяние в глазах. А лукавый парнишка-продавец, поняв ситуацию – будто плеснул бензинчику:

– Последние – быстро партию разобрали!

Она не очень-то ему поверила: все они так говорят, – и все же, снимая сапоги с чувством безнадежной потери приросшей к сердцу вещи и уже с презрением глянув на попутчика, робко взмолилась перед продавцом, просительно глядя ему в глаза:

– Можно, полежат до утра? Я их обязательно возьму!

– Для вас – конечно! – растянул рот в улыбке паренек. – Но – только до утра! – он глянул на часы – шел четвертый час пополудни – затем вынес из-за полок белую длинную коробку, бережно сложил в нее сапоги, черкнул что-то на ней карандашом и унес.

Ей почему-то верилось, что чудо свершится: завтра утром эти сапоги будут на ней! – хотя понятия не имела: как, каким образом?