— Немного успокоились после такого стресса? — обратился к ней Валентин.

— Ой, такое разве забудешь! Кровь… Молоденькая такая, красивая, жалко-то как! И за что ее? Нет, подобная жизнь всегда кончается плохо.

— Какая жизнь? Простите, я вас не совсем понимаю.

— Что тут понимать! Небось, мать с отцом у нее есть. Училась бы или работала, а не гуляла невесть с кем, в чужом доме.

— Кто знает? Осудить всегда легче, чем понять…

— Да я и не осуждаю. Молодая, ветер в голове. Хоть жива-то?

— Мое дело — преступника найти, а за жизнь девушки теперь врачи отвечают. Очень вы нам помогли тогда, спасибо. Вот, решил еще вас побеспокоить, поговорить.

— Я — всегда пожалуйста. Только не знаю ни той, которую пришибли, ни кто ее, бедную, жизни лишить хотел.

— Вы человек разумный, наблюдательный, — Скворцов давно усвоил, что идти к цели в подобных случаях следует не напрямик, поспешишь — навредишь. — Хочу у вас спросить: после того, как потерпевшую увезли, сюда никто не приходил, не расспрашивал, что да как.

— Ходило много. Все больше из милиции, из ЖЭКа были. Ну, мне ведь сквозь стены не видно. А услышу какой шум — выглядываю. Дверь на цепочке держу, боязно.

— Цепочка — это хорошо. А к вам в дверь никто не звонил?

— Был, был один звонок, поздно вечером, в тот же день, когда эта беда стряслась.

— А кто приходил? Вы его видели?

— Ну, конечно. Цепочку не снимала, но она-то не мешает смотреть. Мужчина был.

— Он о чем-то спрашивал вас?

— Сказал, что я, как ближайшая соседка, могу быть важным свидетелем. А я ему: я и есть свидетель. Он еще спросил: может, я нечто вспомнила, может, видела, кто заходил в седьмую квартиру.

— А вы вспомнили?

— Да нет, не видела я никого, ни входящих, ни выходящих. Они, небось, как мыши прятались. Я так и этому вашему товарищу сказала.

— И товарищ сразу ушел?

— Да. Сказал: жаль, что так оборвалась молодая жизнь. Тут, знаете ли, мы не поняли, вероятно, друг друга.

— О, теперь я вас не понимаю. Он что, сказал, что потерпевшая умерла в больнице?

— Да нет же. Его подключили к этому делу позже, он не знал, что девушка была без памяти, но еще жива.

— Теперь, Екатерина Ивановна, наступил очень ответственный момент в нашем разговоре. С вами говорил не сотрудник милиции, ибо следствие по этому делу поручено мне и никого, поверьте, я не посылал к вам, а, как видите, сам пришел.

— Боже мой, так кто же это был? И что ему нужно?

— Вы помните, как он выглядел? Могли бы описать мне его?

— Помнить-то помню. Но зачем он приходил?

— Узнать наверняка, мертва ли девушка. Ибо она и только она могла назвать имя того, кто хотел лишить ее жизни. Если осталась жива.

— Ах ты Господи! Да я теперь из дому буду бояться выйти! А с виду такой приличный человек…

— Уважаемая Екатерина Ивановна, уверяю вас: никакая опасность вам не угрожает. Пожалуйста, расскажите все, что вспомните об этом человеке. Он молод? Какого примерно роста?

— В общем, молодой, конечно, хотя и с бородой. Такая черная, от самых ушей. Но не длинная. И волосы черные, густые, он без шапки был. Одет хорошо.

— В куртке? В плаще, пальто?

— Куртка, но такая длинная, знаете, под пояс. Кожаная. Черная. И шарф помню, пестрый такой, вот, как платок турецкий.

— Замечательная у вас память. А ростом повыше меня?

— Наверное, повыше. Он вообще побольше вас, покрупнее. Еще вспомнила! Знаете, лицо такое благородное, внимание привлекает. Так вот брови у него заметные.

— Густые? Широкие?

— Нет, обычные, но от переносицы вверх идут, а дальше ничего, на полпути обрываются.

— Вы, Екатерина Ивановна, лучший свидетель из всех, с кем мне довелось работать. Очень вам благодарен, помогли вы нам. А бояться вам нечего, гарантирую. Еще одна к вам просьба: вы так хорошо описали этого человека, что можно составить фоторобот. Знаете, что это такое?

— По телевизору видела, в фильмах.

— Вот я и прошу вас подъехать сейчас со мной к нам в райотдел и там вместе изобразим этого человека, подберем ему бороду, брови, глаза.

— У меня там картошечка на плите…

— Ох, Екатерина Ивановна, голубушка, вроде бы пригорела ваша картошечка.

Кишинев остался позади, выехав за городскую черту, они оба, по-разному, сожалели, что миновали вольные, праздные, на удивление погожие для этого времени года дни, длинные, однако не пресытившие ни одного из них ночи. Наташа была рассеяна, грустна. Жукровский понимал ее нынешнее состояние. Все они, дуры-бабы, на один лад. Любовь — так до гроба, с бесконечными уверениями и клятвами.

Бог мой, думал Жукровский, сколько же чепухи написано, наговорено, наснято, напето об этой самой любви! Но зачем же взмывать в столь высокие сферы, зачем изыски и восторга, если бал здесь правит физиология — влечение полов. Что останавливает самого примерного супруга от измены? Одного — страх перед воображаемыми последствиями, особенно если партбилет носишь в кармане. Все ведь могут навалиться, ежели супруга — скандальная баба: партком, завком… Другой, и таких большинство — одно название, что мужик, издали облизывается. Третий импотенцию скрывает показной порядочностью.

О женщинах Жукровский судил, основываясь на личном опыте, более чем прозаично. Однако ход его мыслей прервал голос Наташи:

— О чем так задумался, Славик? И где ты сейчас?

— О тебе, Натали. О нас.

— Все хорошо?

— Хорошего как раз мало. Мне пора уезжать.

— Но пару дней ты же можешь еще побыть в Одессе?

— Хотелось бы. Но знаешь, Наташа, существует недремлющее око соседей.

— Я все понимаю. Я могла бы устроить тебя у одной приятельницы. Но сейчас о другом. Мы что, вот так расстанемся, разбежимся? Ты мне ни разу не сказал, что любишь…

— Слова — слабые воздушные колебания, условные обозначения предметов, ощущений, чувств. К тому же, только кости мамонта, возможно, древнее наших привычных слов. Я же стремился, чтобы тебе было хорошо.

— Мне очень хорошо с тобой, Славик. Поверь, так никогда и ни с кем не было. Помнишь, в наш первый вечер ты сказал: это — судьба?

— Судьба — наша встреча. Но твой сын, муж — это более чем судьба, это реальность.

— Ты не позвал меня, ничего не предложил…

— Натали, милая, я не могу не помнить, что ты — мать. И понимаю, поверь, каково тебе сейчас. Не торопись, еще не вечер.

— Ты бы полюбил моего Олежку, я просто уверена!

Но Жукровский менее всего был склонен думать сейчас о чужом сыне. Он и собственного-то активно не желал заводить, несмотря на все доводы, даже слезы Ирины. Одни любят цветы жизни, другие — спелые плоды. Наташа, увы, переходила границы, мысленно отведенные ей Жукровским, и в его душе вспыхнуло и быстро разгоралось раздражение. Однако роль надо было сыграть до конца! Наташа еще не раз может быть полезной в его новой кочевой жизни. И Жукровский включил магнитофон, поднес ее холодную руку к губам.

Их последняя ночь, уже в ее одесской квартире — разумеется, о том, что на данном этапе она последняя, знал только Жукровский, была взаимно пылкой. Он наслаждался молодым, горячим телом, всеми сугубо семейными удобствами для любовной игры как бы впрок, не зная, что сулит ему день грядущий. Она же старалась продлить выпавший ей праздник, будучи, впрочем, уверена, что судьбу не объедешь, и если двоим вместе так удивительно хорошо, они, несмотря ни на что, будут вместе. Наташа была красива и самоуверенна.

Наташа дала Вячеславу, по его подсказке, телефон и адрес приятельницы и ушла утром, успев накормить его завтраком, на работу. Он вышел вскоре за ней, захлопнув дверь и оставив короткую записку на столе: не может, дескать, рвать ей и себе душу. Будет звонить. Как ни велик был соблазн компенсировать кишиневские расходы, Жукровский не взял и нитки из этой квартиры. Наташа могла еще пригодиться. К тому же ему нравилась сыгранная роль.